Меч вакеро

—  Чаво беспокоиться изволили, батюшка? Никак еще глаз не смыкали?— сонно сказал он, зевнул и уже бодрее поинтересовался:— Прикажу чайку сообразить?

—  Нет, — овладевая собой, успокоил старика капитан и, потрепав его по плечу, сказал:— Рано еще, спи.

Почти в ту же минуту дыхание его стало более ровным и тихим. Казак, что-то бормоча, прошлепал босыми ногами и забрался под овчину, а капитан опять глянул на картину, чувствуя, как стекают по подбородку капли пота. Портрет более не пугал живостью. Правда, на какое-то краткое мгновение Андрею погрезилось, что губы еще дрожат, но, подойдя со свечой поближе, он понял, что это обман. Над головой вновь послышались шаги и приглушенный говор караула.

Преображенский еще долго сидел неподвижно, потом, не раздеваясь, лег на кровать. Мысли бешено вертелись как опавшие листья на ветру. «Брось, брат, это всё твои чертовы нервы. Поиски убийцы. Завтра вновь допросы, тысячи «почему»! Дьявол, но я же видел, что портрет говорил… Спи. Скоро утренние склянки… Нужно дать себе роздых… Но я же видел… Да закрой же глаза!»

Глава 22

Петр Карлович, вернувшись из кают-компании, отчаянно запил. Всё в его душе обрушилось; все надежды и мысли на лучшее будущее обратились в повальное бегство. Он был уверен, нет, убежден, что выбор в подозрении пал именно на него, и потому от него все отшатнулись. За весь вечер к нему ни разу не постучались, — а это был зловещий признак…

В обществе так прямолинейно отворачиваются лишь от тех, чья отходная уже пропета. От тех, кто упал, чтобы никогда не подняться. «Другой бы на твоем месте, Петя, — разговаривал сам с собою лекарь, — уж голову бы потерял. Но ты держись, братец. Ты ведь с характером. И ежели уж вся эта шушера заживо тебя хоронит, плюй! Ты-то ведь еще никак жив и не сказал им, подлецам, своего последнего слова. Только не дай своим чувствам всё испортить…»

Фельдшер опрокинул рюмку, сморщился, как сушеный чернослив, и горько заплакал. «Не виноват, не виноват я…» — рефреном вырывалось из его чахоточной груди, а душа так и молила хоть чьего-нибудь участия, хоть скользящего рукопожатия, хоть брошенного как милостыню кивка… Он уже несколько часов кряду выдерживал свой характер, убеждая себя, что у него обязательно кто-нибудь да объявится, успокоит, заронит надежду… Ведь он стольким облегчал участь в своем лазарете и всегда говорил: «Всё будет славно, братец… ты токмо потерпи самую малость… И всё поправится…»

Увы, гора не шла к Магомету.

«Господи, какой же я слизняк, ничтожество, вошь в скорлупе! — заклевывал он себя самоедством. — А туда же, в женихи к королеве заморской! Ах, Лидочка моя, прощайте, простите, прощайте… не поминайте лихом Кукушкина!»

Он без закуски залил за воротник еще рюмку, и еще, и, посмотрев сквозь слезы на иконку, возвысил голос:

—  Где же ты, Господи? Где, коли дозволяешь губить безвинного раба твоего?

Но икона молчала, как молчало и всё, что окружало замеревшего Петра Карловича, точно боялась обидеть, оскорбить человека, который скоро умрет. И в тишине сей Кукушкин вдруг с такою непреложной и страшной ясностью осознал свой предстоящий безвременный уход, будто Костлявая уже стояла здесь, между ним и иконой.

Он глянул на свои руки, потом на ноги, потом опять на руки, сжал кулаки — от них веяло, как показалось ему, невидимым страшным холодом и тьмою. Он нервно потер распаренный лоб, бросился туда, сюда, затем к столу, где стояла недопитая бутыль, но вдруг упал на кровать и закашлялся рыданиями, давясь от страха. Он отчетливо представил, как, зажатый с двух сторон матросами с обнаженными саблями на плече, будет выведен на шканцы90, где зачитается приговор…

Задрожав всем телом, он с усилием перевернулся на спину. Доски кровати тихо скрипнули, словно жаловались на свою скверную долю. Тюфяк, набитый соломой, был тощий, сплющившийся за время пути, весь в шишках и рытвинах, но фельдшер на этот раз не обратил внимания на сие неудобство.

Раньше он не задумывался, как живет и зачем? Просто не замечал жизнь, а она текла, мелкая и тусклая, как болотный ручей. Но теперь он точно проснулся от зимней спячки, и жизнь вдруг стала такой дорогой и милой. Он снова не без слез вспомнил свой поэтический роман, весьма смешной для всех окружающих, но для него первый и оттого прекрасный. Кукушкин где-то понимал, что Линда — его Лидочка — очень скромна во внешности, местами глупа, но такая добрая и такая желанная…

«Ах, Лидочка моя, прощайте, простите!» — вновь сорвалось с губ Кукушкина.

В какой-то момент на его восковом лице мелькнула тень решимости. С сосредоточенным, странно далеким взглядом он поднялся с кровати и подошел к сундуку.

* * *

Брезжил рассвет, когда с опер-дека91 и нижней палубы рявкнули пушки.

—  Земля! Земля-я-а!— Палыч, хмельной от радости, вломился в притихшую каюту лекаря.

—  Петр Карлович, мил сердечушко… проснись! Радость пришла! — Крик застрял в горле старого казака, ударившись о зубы. — Ты ча? Ты ча?.. сделал-то, блажной… Господи… Люди!