Меч вакеро

Дон Хуан подкусил губу от душевной боли, розовые от бессонницы веки обожгли пришедшие из глубины слезы. Ему стало горько за себя и за свои ушедшие, точно вода в песок, годы. Старик вдруг явственно ощутил всю нелепость самообмана, которым он как щитом прикрывался от правды уже многие годы. Невзирая на свое бессилие как-то исправить положение, он точно ребенок уверял и себя, и солдат, и офицеров, и заезжих иностранцев, и всех прихожан, что его цитадель в любой момент готова дать должный отпор, если бы кто дерзнул покуситься на владения Великой Империи. Для этого он вместе с комендантом Ксавье употреблял различные хитрости. Один из этих маневров заключался в том, что когда сигнальный пост замечал идущее судно, тут же оповещал о сем губернатора, коменданта и весь гарнизон, разве что кроме больных да собак. Солдаты, число которых не превышало и двух сотен, хватали оружие и, бряцая им, сбегались в пресидию, яро занимая позиции у пушек и бойниц, тем самым демонстрируя свою готовность и мощь. Грустно и смешно в этой игре было то, что от пресидии до крепости дорога лежала подле самого берега, против которого становились суда. И коль скоро идущее судно приближалось к якорному рейду, то и вся рать Эль Санто пускалась во всю конскую прыть к фортеции, да причем не вместе, а порознь, как было им строго наказано, делая вид, будто это последние, бывшие на других постах, мчатся соединиться с главным корпусом. Меж тем на пришедшем корабле с марсов103 было легко не только пересчитать всех, точно зайцев, но посредством зрительной трубы изучить одежду каждого и усмотреть, какое оружие при нем.

Дон весь загорелся, стиснув зубы. Глаза заблистали гневом и вызовом. Руки, одинаково хорошо владевшие саблей, мечом и шпагой, сжимались в кулаки, и железные челюсти, казалось, готовы были перекусить горло любому врагу, попадись он только сейчас.

—  Я — идальго! Испанский идальго, и сыновья мои идальго! И мы исполним свой долг перед короной и верой! Потому что мы все как один! Все, от короля до последнего солдата! — фанатично прохрипел он. — Кто не знает мою мечту? И герцог Кальеха, и дети… Боль Кончиты стучит в моем сердце, и я молю Иисуса дать мне возможность дожить до войны с Россией. О, где бы я ни был, я загнал бы хоть сотню коней, чтобы принять участие! Будь прокляты эти псы! — злобно и с горечью вырвалось у него. — Я с ненавистью дрался против американцев, с еще большей яростью против инсургентов, но в схватке с русскими!.. —старик затряс головой. — О, я припомнил бы им и слезы моей девочки, и монастырь, и земли Нового Альбиона… Все бы припомнил…

Наморщив лоб, Эль Санто что-то мучительно соображал. И в наступившей тишине короткое и прерывистое дыхание его напоминало гневное сопение загнанного зверя, готовящегося к отчаянному прыжку.

Бесило губернатора и то, что богатый промысел морского зверя, шкуры которого ценились в Китае и Европе на вес золота, у его берегов шел ни к черту. Зато у русских соседей, как в пику, на славу! И хотя в рапортах он раз за разом будоражил умы возможными цифрами доходного дела, уверяя Мехико и Мадрид, что один лишь Монтерей способен ежегодно сбирать по двадцать, а то и тридцать тысяч бобровых кож, на поверку всё выходило иначе.

Для промысла морского зверя мало того, чтоб он водился во множестве у твоих берегов, — его надо было еще уметь добывать. А для сего потребны отчаянность на воде, великое проворство, сноровка и природная охота к этому опасному делу. Именно те качества, каких его люди — ни испанцы, ни местные индейцы — отродясь не имели. А вот русские, если бы только заимели зацепку промышлять у здешних берегов, могли бы в два счета добывать и двадцать, и тридцать тысяч бобров оттого, что их пушная компания обладала алеутами — таким народом, коему ничто на свете белом не может принести большего бальзама, как гоняться за морской тварью. При виде этого животного на воде алеут глаз оторвать от него не может и весь дрожит, что охотничий пес при виде дичи. С самого детства они прикипают к этому трудному, а для невежд гиблому промыслу.

«Так кто же они, эти русские?» Взгляд больших карих глаз дона Хуана стал жарче. Крупные, резкие черты заострились.

Славяне и алеуты, все эти вандалы, пришедшие с севера, всегда казались дону чем-то серым, грязным и тусклым. Правитель форта Росс не раз приглашал его навестить с дружеским визитом крепость, но Эль Санто отказывался самым решительным образом. «Вот еще — удовольствие! Голову обнажать перед слякотью. Время терять в их дыре и нюхать чесночную вонь немытых людей».

Русские, немцы, чиканос и даже французы и англичане были в его представлении каким-то человеческим «винегретом», грязным и недостойным испанца, с тем лишь различием, что одни — пьяницы и воры, другие — играют на волынках в бабьих юбках, третьи едят свиней с пивом, водят ученых обезьян, а четвертые тянут руки к чужому добру и временами режут своих, чтоб чужие боялись.

Да, так думал Эль Санто с высоты увядшего величия его родной Испании. Мир вокруг быстро менялся, но старик по-прежнему не хотел в это верить.