Меч вакеро

Луису и Сальваресу было трудно дышать от рук отца, сжимавших их как железные обручи. Они сучили ногами, хныкали, упирались кулачками в широкую грудь и не могли понять: радостно им или страшно. И не знали, послышалось им, или грозный отец действительно прошептал:

—  Я люблю вас.

За тростниковой покрышкой фургона раздались команды коменданта и крики прозелитов110, торопившихся открывать окованные железом ворота пресидии.

Тяжело поднимаясь по ступеням к себе, хмуро отказавшись от помощи рабов, дон обратил внимание, что служба в iglesia уже кончилась. Молодые министранты111 в белых кружевных комжах112 гасили свечи.

—  Iter, messa est113, — провозгласил падре Мендоса.—Fiat Lux! Dixi114.

Последние индейцы и чиканос покидали церковь. Завидев одиноко стоящего на террасе губернатора, они испуганно срывали с голов драные шляпы, кланялись в пояс и торопились убраться.

На обшарканных скамьях осталось лишь несколько никуда не спешивших и ожидавших исповеди старух. Точно перебирая их ушедшие годы и дни, ветер трепал их седые волосы. Некоторые продолжали шептать беззубыми ртами слова молитв, другие сидели молча или тихо переговаривались. Видно было, что им не хотелось возвращаться в грязные, опостылевшие лачуги.

Отец Мендоса отпускал грехи становившимся на колени перед узким решетчатым оконцем исповедальни, совершенно не вникая в суть слез и покаяний. Его занятое своими мыслями лицо больно задело сердце губернатора. «Ни капли сочувствия, ни капли милосердия! Ему и до меня нет так же дела, только вид делает, пес! Потому что боится! Господи, неужели меня никто никогда не поймет?»

Каменные скулы Хуана дрогнули — вся жизнь показалась ему надуманной, хаотичной, варварски грубой и бессмысленной. И люди, которых он заставлял ежедневно работать, миссионеры и окрещенные дикари, кои по три раза в день молились о здравии и благоденствии его величества, увиделись ему сейчас лицемерными лжецами, грубой, тупой скотиной, которая уважает лишь хлыст. Нет, они были даже хуже варваров: те хоть смелы, а эти…

Дон посмотрел в бездонный голубой океан небес, где плавилось золото солнца, и испугался: между ним и всеми людьми, которых он знал в Монтерее, вырос ужасный призрак тупого насилия и бессмысленной жестокости. И лишь надежда, что он еще сумеет всё поменять, и всё будет когда-то иначе, и сами люди станут другими — удержала старика не сорваться и не завыть. С бескровным лицом и лихорадочно блестящим взором он вновь воззрился на небо:

—  Дети… Где мои сыновья? — он закрыл глаза, мысленно обращаясь за силой к Иисусу. — Простите меня… Я люблю вас, вернитесь…

Глава 5

Странное чувство… Сложное: пустое и щемящее, горькое, как соль.

Давно ли эта земля дышала покоем под твердой дланью Испании? Но теперь дикая гражданская война смела всё: перемешала и перепачкала кровью то привычное и понятное, что с детства казалось таким дорогим и вечным.

Вернувшись ни с чем из погони, весь забитый пылью, он вновь стоял у могилы любимой. Сырая земля успела схватиться под солнечным жаром, превратившись в сухую коросту с паутиной трещин. Ему хотелось рыдать, но слез не было, точно они высохли на самом дне его глаз. И всё же слезы проступили, скупые, и оттого особенно жгучие. Бессильный хоть на мгновение слиться в чувстве любви и противопоставить его случившемуся, он плакал несогревающими душу слезами одиночества.

К вечеру капитан ушел. И чем дальше отходил он от кладбища, тем сильнее сжимались его челюсти и каменело лицо. Взял коня и — никому ни слова — выехал за ворота. Предоставленный сам себе жеребец вывез его на широкий луг с весенней молодой зеленью. У плоского холма он спешился, упал в траву и, разбросав руки и ноги, долго смотрел в меняющее оттенки вечернее небо. И только тут вдруг окончательно понял: Терезы больше нет.

Луис вскочил, бросился к шарахнувшемуся в испуге скакуну, но вдруг голова его пошла кругом, и он упал. Молодая трава была так нежна и свежа, так душиста, совсем как волосы Терезы. И Луис гладил ее дрожащими пальцами и что-то долго и тихо шептал. Мундир его промок на коленях и локтях от вечерней росы, но он не замечал. Ему отчего-то думалось, что вокруг шумят не деревья и ветер, а радостные голоса свадьбы. Его свадьбы, и он целует невесту. Видит дорогие лица отца, брата, сестры, друзей… Видит ее изумрудные глаза и плачет от счастья. И уж больно невмоготу становилось сердцу от радости и веселья, от золотистого вина и угощений, от мажорного звона гитар и танцев афошэ115, а его все поздравляли, подносили вино и душили объятьями.

* * *

Звезды ярко горели над головой, расцветив ночное глубокое небо. Согревающе потрескивал костер, отражаясь пляшущими язычками в черном кофе глаз капитана. «Отец?.. Брат?.. Ссора?.. Моя жизнь?..» — он уткнулся подбородком в колени. Всё это было нелепым рядом с настоящим горем. «Madre Dios116, какой я был дурак…»