Меч вакеро

Рядом со смертью Терезы, мадридского гонца с пакетом, который он сейчас держал в руках, его проблемы становились чем-то мелким, пустым, и слова трещали как скорлупа орехов под каблуком. И, страдая душой от того вечного непонимания, что частоколом всю жизнь стояло между ним и близкими и сейчас вновь начинало заклевывать его, Луис обрубил:

—  Кончено.

Капитан поднялся, спрятал на груди пакет, затушил прогоревший костер и решительно вскочил в седло.

* * *

Брезжил рассвет. Длинные щуплые тени дрожали перед всадником. Тающая ночь вползла в густые перешептывающиеся заросли чапарраля и мескито.

Дон Луис де Аргуэлло ехал медленно, ночь забрала последние силы. Знакомая тропа, обогнув гигантский каменный перст, нырнула в тихий, еще не звенящий птичьим хором лесной сумрак.

Вдыхая крепкую свежесть влажной дубравы, сын губернатора мучился предстоящей встречей с отцом. Он любил его странной любовью, как любят не родных, но великих людей. Отец, его воля и мужество всегда были для старшего Луиса недостижимой мечтой. Последний раз они виделись год назад. Война с инсургентами была в разгаре. Армия требовала новых сил. Тогда он и покинул Монтерей, отправившись со своим летучим эскадроном в Мехико на воссоединение с главными силами. Отец, зная о его любви к босоногой дикарке с окраины Мехико, перед отъездом вызвал сына к себе в кабинет. Обычно уверенно-грозный, несуетливый, он удивил Луиса. Эль Санто расхаживал вдоль окон, пощипывал эспаньолку и как-то непривычно болезненно морщил лоб. Перед тем, как начать речь, он набрал полную грудь воздуха и выдохнул, совсем как они с Сальваресом, когда мальчишками ныряли за речными крабами.

Перед жестким взором Эль Санто до сих пор смиренно опускали глаза все домашние, ощущая небольшой озноб. И покойная жена, и дети, начиная с него, первенца Луиса, уже дослужившегося до капитанских эполет. Но в тот день, он, пожалуй, впервые за тридцать лет не опустил своих черных глаз.

Разговор был быстрый и резкий, как беглый ружейный огонь.

—  Щенок! Тварь! — взрывом закончил отец и сломал в яри чувств свою любимую губернаторскую трость. — Если свяжешься с этой девкой — ты мне не сын! Так и знай! Можешь не возвращаться и не ждать прощения!

—  Отец, за что вы так ненавидите меня?

В груди сына всё клокотало, ноздри дрожали, белый воротничок потемнел от пота.

—  Ненавижу? — захохотал старик, больно ткнув пальцем в грудь Луиса. — Да мне не за что ненавидеть такую скотину, как ты. Ты не стоишь того, чтоб тебя ненавидеть, друг мой, ты слишком ничтожен и глуп, чтобы я испытывал к тебе, подлецу, что-нибудь более, чем неприязнь.

«Слишком ничтожен и глуп!» Эти слова отца как жгучие куски свинца застряли в сердце Луиса. Он так хотел сочувствия, поддержки, но даже любимый брат презрел его любовь и наотрез отказался от всяких намерений хоть как-то вступиться за него. Теперь Сальварес даже и не пытался спорить с отцом. Вместо этого, когда он охотился или гонялся со своими рейтарами за беглыми рабами, он предавался пьянству, достигая того блаженного состояния, при коем можно предать полному забвению желчь отца, семейные дрязги, провинциальную скуку — всё то, что портит кровь и настроение.

—  Сальварес, умерь себя! Зачем так пить? — как-то по случаю оказавшись вместе в таверне Сан-Лукас, предостерег старший. Вместо этого младший достал из кармана листья маконьи117, сунул их себе в рот и принялся сосредоточенно жевать. Когда дьявольское зелье подействовало, он посмотрел на брата и пугающе чужим голосом произнес:

—  А что еще остается в жизни, когда тоска? И слава Господу, что у нашего отца хватило мозгов в свое время заложить славный винный погреб, а краснокожие придумали это, — и он сплюнул под ноги кашистообразную мякоть изжеванных листьев.

—  Это убьет тебя, брат!

—  Брось, — Сальварес хищно скривился, всё человеческое сгинуло с его лика. — Мне полезно найти общий язык с Христом и с людьми… А после этой травы, — он мрачно заглянул в глаза брату, — я и с самим Дьяволом подружусь.

Да, так говорил Сальварес… А тогда, в кабинете Эль Санто, Луис бросил в лицо отцу:

—  Я всё равно буду с ней, и если вы не позволите…

Взбешенный отец сорвал со стола скатерть так, что всё полетело и посыпалось. С секунду он пожирал своими глазами старшего, а потом, схватив тяжелый бронзовый шандал, с искаженным от гнева лицом пошел на сына.

Но Луис не отступил, хотя и чувствовал, как сам он ужасен в своей выстраданной, отчаянной твердости:

—  Убей! Убей, если ты зверь! Но калечить жизнь мою я тебе не позволю!

Их взгляды скрестились, как две каленые молнии. И должно быть, в глазах Луиса было что-то такое загнанно-дикое и решительное, что губернатор вдруг опустил руку и подавленно прохрипел:

—  Убирайся… Знать тебя не желаю…

Именно в тот день, уже поднимая свою сотню в седло, Луису вдруг стало отчаянно жаль своего отца. Он более не виделся ему каменным, а наоборот, очень живым, уставшим от жизни человеком. И даже волнительная дрожь ощущения одержанной моральной победы не смогла перекрыть жалости к оставшемуся в опустевшем доме старику.