Медальон Таньки-пулеметчицы

Наконец дверь отворилась, и худая женщина в черном платке сделала шаг вперед и, пошатнувшись, упала в объятия мужа:

– Коля, Коленька, любимый!

Он поднял ее на руки легко, как пушинку, и внес в дом. Когда за мужем и женой захлопнулась дверь, Таня выбежала из укрытия и припала к окошку, стараясь услышать хоть слово. Иногда за звяканьем посуды это ей удавалось. Николай честно признался жене, что, оставшись в живых, больше не вернется на фронт.

– Хватит, моя любушка. Только когда попадаешь под пули, начинаешь по-настоящему понимать, что для тебя родной дом и семья. Я не хочу потерять тебя и девочек. Вы для меня все.

Послышались звуки поцелуя, и вдруг заговорила Зина, быстро, горячо, волнующе.

– Коленька, милый, да разве я против, ежели ты останешься? – всхлипывала она. – Хозяйство совсем в упадок пришло, немцы проклятые всю живность забрали, пару цыплят оставили, хорошо хоть, теперь курочки есть. Да только как это – не вернуться? Кажись, это дезертирством называется. За это, говорят, полагается расстрел. Милый, возвратись назад, не позорь семью. Найдут ведь – не отмоемся. – Женщина тяжело вздохнула. – Получается, что так сгибнешь, что так. Впрочем, почему обязательно сгибнешь? Дай бог, здоровым вернешься, героем. А в ином случае…

– Иного случая быть не должно, – буркнул супруг. – Ты спрячешь меня в погребе, сама знаешь, в каком. О нем ни одна живая душа не знает. Навещать будешь по ночам. Захочется воздухом подышать – выведешь. Дочкам ни слова. По молодости выболтают от радости. Гляну на них одним глазком – и в укрытие.

Зина снова застонала:

– Ой, лишенько мое! Что ты такое удумал, Коля? У нас, почитай, вся деревня воюет. Кто в партизаны подался, кто на фронте. Один кузнец Анисим остался. Жутко ругался, что военкомат его забраковал. А как его заберешь, коли ноги, почитай, нет? Кому на фронте калеки нужны? Нет, Коля, плохое ты дело задумал. Иди подобру-поздорову.

Наверное, Федорчук задергался, потому что Таня услышала, как заскрипел под ним стул.

– Никуда я отсюда не тронусь, – твердо сказал он. – Мое слово – закон. Спрячешь меня до поры до времени в погребе – ничего с нами не случится.