Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

И правильно осадил, не забывайся, медбрат, с кем имеешь дело. Интеллигентный-то наш главный, интеллигентный, но и дерьмеца нахлебался до полного к нему иммунитета, если не давал себе воли прежде, то вовсе не от бессилия – когда нужно, мог… короче, случись я в роли отца Паисия, крепко бы поостерегся. Однако мне пора было в коммерческие бега – Мао уже одним широким росчерком подмахнул командировочное предписание. Чтоб в перспективе не одолевали правозаградительные органы, насчет цели пребывания и регистрации. Оставалось изыскать лишь средства на билет и сопутствующие расходы. Официально следовал ваш покорный слуга для ознакомления с передовыми бальнеологическими методиками в институт им. Сербского. То-то они бы удивились, вздумай я и в самом деле зайти. Но я не собирался открыто светиться. Ни там, ни вообще нигде.

За мной, однако, имелся еще один должок. Точнее, добровольно взятая обязанность. Мотю я отыскал у ограды, в дальнем ее конце, где чугунная решетка начинала обратный полукруг. Пошел рядом с ним в ногу.

– Ваворок, Николай Иванович. Московский бизнесмен. Из бывших. Махинаторов и уголовников. Семь лет строгого режима, а дали пятнадцать, – говорил я в такт шагам. Мотя слушал внимательно, потому что на каждой моей фразе загибал по пальцу, будто считал: во-первых, во-вторых. Может, так оно и было. – Купил отца Паисия. Это пока все. Я еду в Москву. Что нужно, не знаю.

– Что нужно, уже понятно. Большое спасибо, – перебил меня Мотя. – Но ехать никуда не надо.

– Вам не надо. А мне и Марксэну Аверьяновичу надо, – еще не хватало, чтобы пациенты и дальше мной помыкали. То, что хотел Мотя, я выведал, остальное не его дело.

Тут он посмотрел на меня выпученными совиными глазами. Один зеленый, другой голубой. И меня обуяла жуть. Не страх, но именно жуть. Как перед бурей в пустыне. Между природой и вечностью. В глубинах морских и в девятых небесах. Я мог описать свое состояние только в таких, аллегорических выражениях, не соразмерных человеку. От этого и произошла жуть.

– Ладно, – согласно сказал он, отвернулся, и жуть исчезла. – Мы сможем обойтись.

– Что значит, обойтись? И кто это вы? – я ни черта уже не понимал, и не желал понимать. Спросил так просто, для проформы.

– Оно вам надо? – нарочито по-гопницки, в не свойственной ему манере, пренебрег мной Мотя.

Действительно, оно мне надо? Повезет, если со своим управлюсь. И все же Мотя ехать не велел. Наверное, оттого, что слишком опасно. Вот дурачок, да разве это может остановить? Вдруг я ждал всю жизнь? Что буду необходим я сам и жизнь моя, так что не жалко. Я развернулся прочь по своим делам.

Но и это мое служебное свидание оказалось не последним – у ворот ждала Верочка. Меня, кого же еще? В руках ее был пакет, а в глазах слезы.

– Вы вернетесь? – без сюсюканья и предисловий спросила она. Тоже деталей не знала, и про институт, и про Москву, я для нее уезжал неведомо куда.

– Само собой, вернусь, – успокоил я девушку. – А плачете вы зря. Верочка, Верочка.

Услыхав свое имя, повторенное дважды, она зарыдала еще горше. Пришлось подойти и приобнять, ненадолго. Верочка очнулась от слез, посмотрела с подозрением: уж не в издевку ли, а может, от снисхождения. Ничего не нашла, кроме моего замешательства, еще бы, неловкость такая, будто бы я обнимал дерево, и сам при этом знал, сколь глупо и странно выгляжу.

– Возьмите. Вам. – Она протянула пакет. Полиэтиленовый с базарными, цыганскими розами.

Я понял, что должен заглянуть внутрь, она ждала. В прозрачной жесткой обертке белая, как девичья совесть, рубашка, возможно хорошего импортного производства. Милая моя нескладеха, я простил Верочке даже отца Паисия. Чтоб не хуже других, чтобы, в случае чего, отнеслись с уважением, чтоб нарядно и просто.

– Спасибо, вот действительно пригодится! – я не лукавил, Верочка была счастлива. – Я вернусь, ваша рубашка останется на мне и в Бурьяновске.

Я не стал повторять расхожие ублюдочные сожаления «зачем вы тратились?», или «напрасно обеспокоили себя», принял дар с достоинством и благодарностью к дарителю. Я и так знал, что у Верочки лишней копейки не было: двое младших братьев – школьников, мать – конторщица в поселковом совете, отец – загнулся от пьянства в минувшем году. Она дарила на последние, и тут уж все равнозначно, уродка или красавица: есть вещи, которые нельзя. Нельзя обижать сирот, нельзя пренебрегать жертвой бедняка, нельзя плевать в чистую душу. Я аккуратно опустил пакет на землю, и в обнимку простился с ней без слов, Верочка вот-вот готова была зарыдать опять, а я не возражал, обо мне плакали так редко, почти никогда, и я подумал еще, что именно эти проводы возьму с собой. Проводы глупенькой, добросердечной дурнушки, оплакивавшей меня у больничных ворот.

Но надо было бежать. Для начала во временный приют-пристанище, переодеться, побриться наскоро, закинуть вещички – пакет и командировочное удостоверение. И дальше, дальше. На люди, и по людям.