Меделень

Услышав его голос и увидев его самого, Ольгуца вздохнула с облегчением. Она подняла валявшиеся в грязи галоши и, мгновенно обретя душевное равновесие, лукаво улыбнулась и принялась отряхиваться.

- Дед Георге, я пришла узнать, не холодно ли лошадям?

* * *

Дэнуц обошел весь дом, так и не заглянув ни в одну из комнат. Он не находил себе ни места, ни покоя. Долгое чтение на чердаке отвлекло его от домашней жизни. Он тосковал по Робинзонову острову; сожалел об одиночестве острова и о своем собственном одиночестве.

Привычная семейная обстановка, встречая его повсюду своими конкретными проявлениями, отдаляла его от дома, подобно тому как отталкивает человека любая грубость, когда ему грустно. Так, духи любимой, с которой ты, плача, расстался, живут в памяти твоей души и твоих чувств, а звук любого другого женского голоса кажется тебе тривиальным, и самая нежная ласка воспринимается как грубость.

Отчуждение, мрачность и печаль могут найти приют и утешение лишь в письмах, написанных рукой, еще не остывшей от пожатия любимых рук, в письмах с униженными и горькими, как аромат осенних хризантем, жалобами.

Он вошел в маленькую гостиную госпожи Деляну. Заметив календарь на крошечном бюро, подошел поближе. Он был открыт на черном дне; черным был и следующий день. Все дни были черные, словно красные дни календаря ушли навсегда вместе с каникулами и листьями на деревьях...

Он вошел к себе в комнату.

Теплая одежда, вынутая из сундуков и развешанная на спинках стульев, пахла нафталином. Холодная печь, растревоженная ветром, вздыхала и жаловалась, точно крестьянин со слабой грудью, еще больше увеличивая холод в комнате и ее пустоту.

И было так далеко до наступления ночи, что Дэнуцу хотелось зевать и скулить. Он бросился на кровать, подтянув ноги к самому подбородку, засунул руки в тепло рукавов и сжался в комок; он старался сам себя согреть, как это делают кошки...

Голова Ольгуцы просунулась в дверь.

- А! Вот ты где!

- Да.

- Что ты делаешь?

- Ничего. Лежу.

- Я пришла тебя проведать.

"Что могло понадобиться Ольгуце?", - подумал про себя Дэнуц, внешне безразличный, внутренне настороженный.

Ольгуца вошла в комнату, держа в руке галоши Дэнуца, которые блестели так, словно были сделаны из черного дерева. Ольгуца была в домашних туфлях.

- Я их поставлю под кровать.

- Что?

- Галоши.

- Галоши?? Почему?

- Потому что это твои галоши. Куда ты хочешь, чтобы я их поставила?

- Поставь под кровать.

"Что она делала с моими галошами?"

- Ольгуца, что ты делала с галошами?

- Я их мыла, - объяснила она, поднося галоши к самому носу Дэнуца, словно только что срезанные цветы.

- Merci, - уклонился в сторону Дэнуц. - А почему ты их мыла?

- Так мне захотелось. Нечего было делать!

- Ты и башмаки вымыла? - серьезно спросил Дэнуц, приподнимаясь на локте.

Ольгуца нахмурилась. Но тут же улыбнулась.

- Ты был на чердаке? - поинтересовалась она, прищурив глаза.

- Кто тебе сказал? - вздрогнул Дэнуц.

- Я знаю!

- Пожалуйста, не выдавай меня, Ольгуца!

- Не беспокойся! - уверила она его, размахивая галошами.

- Merci. А ты где была?

- Гуляла.

- В моих галошах.

- Просто в галошах! - рассердилась Ольгуца, швыряя галоши под кровать.

- Я вижу!

- Ничего ты не видишь! Слушай: хочешь стручков?

- А у тебя есть?

- Конечно.

- Откуда?

- Говори: хочешь или не хочешь?

- Хочу.

Взмахнув руками, Ольгуца прыгнула через порог в свою комнату.

- Ага! - уяснил себе Дэнуц, устанавливая связь между стручками Ольгуцы и своими галошами.

- Вот, пожалуйста, стручки.

- Merci... Вкусные, Ольгуца, потрясающе вкусные! - воскликнул Дэнуц, зная, что они от деда Георге.

Ольгуца, польщенная, улыбалась. Дэнуц тоже улыбался, гордясь тем, что оказался хитрее Ольгуцы.

- Ольгуца, а если мама увидит, что ты без чулок?

- Почему увидит?

- У тебя нет чулок?

- Есть... но мне лень искать.

- Я могу тебе дать пару чулок.

- А они длинные?

- Да. Из тех, что для школы. Я их еще ни разу не надевал.

- Давай. А я тебе дам свои.

- Не-ет! Я их тебе дарю.

Каждый раз, когда ему приходилось бывать сообщником Ольгуцы, Дэнуц распространял на себя восхищение ее проделками. Дарение чулок было одновременно и услугой и платой.

Ольгуца уселась по-турецки на постель Дэнуца, сняла туфли и в ожидании чулок принялась разглядывать свои голые ноги.

- Ты можешь пошевелить большим пальцем, не двигая остальными?

- Не могу.

- Почему ты смеешься? - нахмурилась Ольгуца, демонстрируя чудеса акробатики.

- Не знаю... Очень смешные пальцы ног!

- Моих? - спросила Ольгуца с угрозой.

- Нет. Вообще пальцы ног.

- Ты прав, - вслух размышляла Ольгуца, вытягивая ногу и разглядывая растопыренные пальцы... - Смешно на них смотреть!

- Ольгуца, - сказал Дэнуц, усаживаясь на край постели и ощущая прилив откровенности, вызванной интимностью беседы, - я заметил одну вещь.

- Какую?

- Ты будешь смеяться... Скажешь, что я говорю глупости!

- Посмотрим! Сначала скажи.

- Я... думаю, - медленно произнес Дэнуц, не сводя глаз с Ольгуциной ноги, - что лучше быть ногой, чем рукой...

- Что??

Дэнуц покраснел.

- Повтори.

- ...