Мединститут

– Ты меня уважаешь? Булгаков, уважаешь? – горячо вопрошал Виктор Иванович, вперив в Антона непередаваемой глубины взор. У него стало дёргаться веко и куда-то пропал левый верхний моляр, из-за чего хирург неприятно шепелявил и плевался. – Куда ты пойдёшь? Некуда тебе идти. Оставайся, живи, ночуй. Я скоро получу перевод – поедем в Крым, там начнётся весна. Коктебель, волошинские места…

Очнулся я – душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов.
Огнь древних недр и дождевая влага
Двойным резцом ваяли облик твой, -
И сих холмов однообразный строй,
И напряжённый пафос Карадага…

Применить насилие к учителю Булгаков не осмелился. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы в дверь решительно не застучали. Пришла делегация профкома 10-й больницы – проверять, как хирург Ломоносов соблюдает режим и выполняет предписания врача поликлиники. Возглавлял делегацию Виктор Оттович Гафнер – в пальто, в пуховой кепке, с кожаной папочкой.

– Гафнер, выпить хочешь? – приветствовал его Ломоносов. – Конечно, хочешь. Только я тебе х… дам. Вот в морду плюну – на, получай…

Смачный плевок (называемый в народе «харчок» тут же покрыл несмываемым бесчестием глаз и ланиту ассистента Кафедры госпитальной хирургии. Пока длилась немая сцена, Антон успел проскочить мимо членов делегации и покинуть нехорошую комнату. На вахте сидела старая знакомая Вера Мироновна.

– Что, пьют соколики? На здоровье. Развёл Ломоносов притон… Никуда не годится. Не ходи к нему больше – там постоянно скандалы, драки. Ещё не хватало тебе в это дело влипнуть. Его ведь на выселение подали… Теперь только под забор. А какой человек, какой большой человек! И сгубил себя подчистую. Что ж это делается, люди добрые? Уж и не рада, что до таких лет дожила. Чтото ещё увижу? Уж наверное, ничего хорошего… Грехи, грехи наши тяжкие…

XXII

«Мы смотрели передачу «В субботу вечером». В неё вы включили показ мод с комментариями т. Зайцева. Нашим возмущениям нет конца. Что это за моды? Это же одно безобразие. На лицах манекенщиц – презрение и гадливость. Мужчины показывают танец на животе, на спине, что это такое?»

_{(Советская пресса, февраль 1987 года)}

Любой человек, родившийся и выросший при советской системе, знает, как легко при ней может свободная личность вступить в конфликт с «коллективом» и со всем пролетарско-коммунистическим эстэблишментом. Не нужно даже вербоваться иностранной разведке, не нужно диссиденствовать на Красной площади, не нужно рассказывать политические анекдоты, перепечатывать Солженицына, угонять истребитель или сбегать в Израиль.

Для этого совершенно не нужно громких акций – достаточно проявить инициативу не там, где нужно, повести себя не в соответствии с «Моральным кодексом», допустить мягкотелость, близорукость, не спринципиальничать вовремя – и всё, гнев и презрение трудящихся немедленно обрушатся на вас всей громадиной. Даже диву даёшься, сколько уничтожительных определений можно было присвоить невинному на первый взгляд проступку, который в менее пуританском обществе никто и не заметил бы!

За дисциплину Советская власть взыскивала весьма строго, чему свидетель Уголовный кодекс, который по толщине превосходил даже знаменитый «кирпич» – учебник Истории КПСС для вузов. Кодекс выдержал несколько изданий, становясь раз от разу всё толще, опровергая своими размерами «марксистскую» теорию преступления как протеста против «среды» – чем ближе мы подходили к коммунизму, тем длиннее становился перечень «деяний», за которые можно было загреметь в места не столь отдалённые.