Мединститут

Всё, что не подпадало под параграфы безжалостных статей УК, но несло в себе угрозу самому передовому мировоззрению, подлежало осуждению по «общественной линии». Перечень таких проступков официально никогда не существовал, и все «больные вопросы» решались на «месте». За одно и то же деяние, высказывание, тенденцию можно было быть поощрённым, а можно было и схлопотать «взыскание» – всё зависело от «текущего момента». Можно было квалифицировать «факт» как «грешок», «отклонение» или «занос», можно было – как «тревожный сигнал», а можно сразу как «вывих, перегиб, перекос, извращение Генеральной линии». Массе комсомольских и партийных фарисеев в пиджачках и галстуках открывался необъятный простор для творчества и приложения сил. Надо думать, что «Полный перечень проступков члена самого свободного общества в мире» занял бы не один том, легко оставив позади даже УК, и стал бы самым популярным бестселлером в постсоветских 90-х. Может быть, это «Красное колесо» ещё ждёт своего Солженицына, кто знает. Может быть, достаточно и одной фразы – «шаг в сторону- побег, конвой стреляет без предупреждения»?

Например, студент Булгаков совершил весьма серьёзный проступок, с которым мириться не стали бы не в одном лечебном учреждении. Административные меры, принятые Гаприндашвили, были суровы и действенны. Суперактивный медбрат, которому нельзя было больше доверять, был немедленно убран с поста «по собственному желанию», а на его место взят студент медучилища, одногруппник Светы Изосимовой. Парнишке только исполнилось 18, его оформили санитаром с возложением обязанностей среднего медработника. Он ещё не имел представления ни о листе назначений, ни об инъекциях, ни о перевязках. Всему этому неофиту предстояло обучиться уже в ходе работы, на ходу. Поскольку работать было совершенно некому, простажировать новенького некогда было. Его моментально «воткнули» в график и ограничились самым кратеньким инструктажем. Студентик слушал старшую и так старательно кивал стриженной под ноль головушкой, что становилось ясно- новому медбрату придётся пройти нелёгкий путь в своём становлении, что не одному больному он введёт хлористый под кожу, вместо 1,0 димедрола вкатит 10,0 этого препарата, будет постоянно путать пенициллин с платифиллином и забывать ставить банки, горчичники и клизмы.

Но что делать, все когда-то начинали и проходили через это. В принципе, ничего страшного. Даже прославленные полководцы, маршалы Великой Отечественной, гордились тем, что учились воевать на полях сражений. Как говорится – маршальский жезл в солдатском ранце…

С мечтой об интернатуре на базе 2-й хирургии Булгакову так же пришлось расстаться. Теперь приходилось всё начинать с нуля, и, не имея никаких «концов» и даже плохонькой к…ской прописки, начинать «суетиться» в надежде распределиться на европейской части СССР и избежать азиатских просторов. Личная жизнь у Антона тоже расстроилась. Внезапно, даже для самого себя неожиданно порвав с Ниной, он остался, как говорится, «при своих интересах». Другой партии на примете не было, так что закончить институт женатым человеком у него не получалось. Более того, даже отыскать какую-нибудь невзыскательную подружку для отношений в оставшиеся несколько месяцев учёбы возможным не представлялось. Все прежние связи были обрублены (точнее, он никогда не придавал им значения), а завести новые ему, шестикурснику, который вот-вот распределится за пределы К…, казалось нереально.

Девушки становились практичнее день ото дня, и бесперспективный во всех отношениях парень никого из представительниц прекрасного пола больше не привлекал.

Вот так, Антон был достаточно наказан. Он замкнулся, стал нелюдим и неразговорчив. На занятиях сидел отрешённо, в разговорах группы не принимал участия, в отделении и в операционной не появлялся. Он предпочитал подолгу гулять по улицам в полном одиночестве или посещать дневные сеансы в кинотеатрах. В общежитии он часами лежал на кровати, заложив руки за голову и смотрел в потолок, создав, наконец, в комнате комфортный микроклимат для зубрёжки анатомии своим соседом – первокурсником Мишей Богомоловым. Окружающий мир становился всё безразличнее. Даже известие о том, что Захватаев благополучно выписался на амбулаторное лечение сразу после снятия швов, перенёс равнодушно.

Ломоносова уволили «по статье», его палаты пока передали Горевалову.

У Булгакова оставалась одна надежда – закончить институт, на который потрачено столько времени и сил, получить диплом и хоть куда-нибудь распределиться, уповая на то, что судьба станет рано или поздно благосклоннее. Но известно, что беда никогда не приходит одна. Что стоит только начаться неприятностям, как им ни конца ни краю не будет.

Как-то Булгакова отозвал в сторонку Говоров и сказал, что в Комитет комсомола курса пришла официальная бумага с Кафедры госпитальной хирургии, по поводу чего ему надлежит явиться к секретарю и написать объяснение.

– А что за бумага такая? – встревожился Антон. – Может, ошибка? Точно про меня?