Булгаков указал старшей на бумагу, оттолкнул её и вышел. Та выскочила за ним, и, пока он шёл по отделенческому коридору, слышал нецензурные вопли, угрозы и проклятия. Но на старшую нельзя было обижаться. В сущности, это была добрая и глупая женщина, постоянно, с самой молодости не испытывающая в жизни ничего, кроме обмана и разочарования. Мужчины, проявив минимум настойчивости, заполучали Галину Николаевну со всем нерастраченным запасом любви, стремлением заботиться, кормить, обстирывать и обштопывать. Получив любовь, заботу, откормившись, обстиравшись и обштопавшись, представители сильного пола исчезали так же неизменно, как и появлялись – редко кто выдерживал больше трёх месяцев. Ушедших почти мгновенно сменяли новые, и весь процесс напоминал круговорот природы.
Интеллигентов же «старшуха» ненавидела всей огромной душой средней медработницы. Медсёстры, в её представлении, были жертвами своих же врачей – их ловили на крючок, охмуряли, делали любовницами. Наигравшись и наскучив этими агнцами, их бросали и возвращались к своим образованным жёнам, образованным настолько же, насколько лишёнными способности любить и сопереживать. Увы, ни женский роман, ни латиноамериканский сериал тогда ещё не вошли в обиход. И отвести душу хирургической медсестре, этой Тэсс из эпохи «развитого социализма», можно было только «сэкономленным» спиртом, обществом товарок, сигаретами, руганью на мужиков, нецензурными анекдотами и историями из своей нелёгкой жизни.
Булгаков уходил из отделения, где работал и учился последние три года, где ему очень нравилось, где он считал себя своим, где он намерен был работать и дальше. Он знал, что больше не войдёт в эти стены. Было обидно и горько.
– «Оскорбление является наградой за хорошую работу», – вспомнил он некстати.– Сейчас бы Воланда сюда…
(Советская пресса, февраль 1987 года)
Единственным человеком
, который мог бы выслушать и подбодрить, был Ломоносов, и Булгаков поехал к нему в общежитие. Несмотря на раннее время (было только 12, и до декретированных двух часов дня, когда советскому человеку разрешалось употребление алкоголя, оставалась уйма времени), Виктор Иванович был уже «тёплый».Он открыл Антону в живописном неглиже – щетина, майка, «треники» и хорошие остроносые ботинки на босу ногу. В комнате 319 стоял тяжёлый перегар спиртного и табака, был неописуемый беспорядок, называемый в просторечии «срач». Помимо хозяина, присутствовал какой-то истощённый и восторженный мужчина неопределённого возраста в рабочем комбинезоне, но при галстуке, и две женщины лет 30, одетые крайне неряшливо. Одной из них была Мальвина, у которой был свежеподбит другой глаз.
Вся компания заседала за столом, застеленным газетами. На столе стояла початая бутылка водки, несколько открытых банок с бычками в томате и «завтраком туриста», трёхлитровые банки с томатным соком и солёными помидорами, ломти чёрного хлеба причудливых форм, размеров и чёрствости, грязные стаканы и тарелки. Всё это хозяйство было густо пересыпано табачной золой и окурками.
Антону обрадовались как родному, начали усаживать за стол. Булгаков чуть не расплакался, увидев своего кумира в таком положении, попытался воззвать к лучшим чувствам Ломоносова, но бесполезно. Цианотичный румянец на скулах и кончике носа, тремор пальцев рук, глубина взгляда и блеск склер, неряшливость, поверхностность, «лобный» юмор, эйфория – всё указывало на алкогольную интоксикацию тяжёлой степени и как бы не на начавшееся разрушение личности. Оставалось только уйти «в свою конуру… сердце слезами окапав», как выразился поэт. Но в А.В. Булгакова вцепилась вся вязкая компания «вакхических».
– Сегодня с нами ты не пьёшь, а завтра Родине изменишь!
Оставалось послать приставал подальше и, если нужно, проложить путь на улицу грудью. Хозяин об этом и слышать не хотел.