Мединститут

– Туше, туше, – выставил ладонь Самарцев. – Только вот не нужно меня обличать и разоблачать. «Взъелся» – ишь, пригвоздили! Лично против Булгакова я ничего не имею. С успеваемостью у него как раз всё нормально. Однако, являясь парторгом клиники, я просто обязан был отреагировать на поступивший сигнал…

– Искрицкого? Этой патлатой сволочи?!

– Умерьте свои выражения. Я вас вполне серьёзно предупреждаю, – Самарцев здесь не выдержал, вынул сигарету, открыл форточку.

Это был первый случай, когда он закурил в «учебке».

– Принципиальный разговор с Булгаковым ничего не дал. Ваш дружок предпочёл замкнуться, вместо того, чтобы разоружиться. Обмануть партию! Это неслыханно…

А.М. заходил по кабинету, нервно затягиваясь (он курил «Столичные» в твёрдой пачке по 60 копеек) и гневно обвиняя. Получалось очень убедительно – обман партии несовместим с членством в ВЛКСМ, о чём он был обязан поставить в известность комсомольскую организацию курса.

– Я всего-навсего выполнил свой долг! При этом я никого ни к чему не приговаривал – просто изложил факты на бумаге и отослал заказным письмом. При этом ни с кем не встречался, не интриговал и не наушничал. Ваши претензии непонятны…

– Ты не мог не знать, что будет дальше!

– Увы, я не господь бог, и грядущее мне неведомо, – остановился Самарцев, улыбнувшись разъярённой Наде. – Конечно, получив мой сигнал, товарищи в комитете комсомола обязаны вызвать Булгакова и потребовать объяснений – письменных объяснений. Если он не сумеет аргументированно защитить себя, его вызовут на Бюро для устного отчёта. Кстати, если вы так настроены бороться, то лучше сделать это там же, на Бюро, в кругу своих ровесников и товарищей. Я и так непонятно зачем сижу здесь и выслушиваю ваши нападки…

Надя напряжённо молчала. Кажется, понемногу А.М. начинал овладевать ситуацией. Она становилась всё любопытнее.

– Потом Бюро обсудит факты и проголосует. Я же не знаю, каков будет результат голосования. Выговор, строгий выговор, может, вообще ничего – если Антон проявил себя последовательным комсомольцем за годы учёбы. Товарищи-то его лучше знают. Почему обязательно предполагать худшее?

– Не делай из меня дуру. Ты прекрасно знаешь, чем заканчиваются такие собрания! Того, что ты написал в своей бумажонке, достаточно, чтобы десять раз отобрать комсомольский билет…

– И это возможно. В таком случае ректорат извещают о принятом решении и ставят вопрос об исключении из института без права восстановления. Но эти решения – суровые, но необходимые – примут другие люди, а не я. Я к ним никакого отношения иметь не буду. Поэтому не нужно выставлять меня каким-то монстром, жаждущим крови Булгакова. Да, каждому – своё. У вас ко мне всё?

Он победно поглядел на Надю. Знал ведь, был уверен, что она к нему придёт сама, пестовал эту мысль неделями, месяцами – и вот свершилось.

«Выдержка – обратная сторона стремительности»…

Но и строптивая студентка была настроена очень решительно.

– Нет, не всё. Этого не должно произойти. Отзови свою бумагу.

– Как? – насторожился Аркадий Маркович. – Отозвать письмо парткома клиники? Ну, знаете ли! Это что ещё за провокационные намёки? То, что написано пером…

Он негодующе надулся и враждебно посмотрел на Берестову. Её коленки, обтянутые прозрачным нейлоном, заставили взгляд споткнуться. Они так хорошо помещались в ладонях… Чёрт! Нужно брать себя в руки. Она же невеста Горевалова…

– Послушай, если заседание состоится, то Антону уже ничто не поможет, – упрямо нагнула голову Надя. – Ты это прекрасно знаешь. Заступиться за него некому. Единственный способ – предотвратить судилище. Нужно забрать письмо и сделать так, будто его не было. Ты можешь это сделать, если захочешь. Пошушукаешься с Чугуновым – и дело в шляпе. Скажешь, что вопрос решён, что сами разобрались. Сделай это, прошу тебя. Это личная просьба. Во имя наших хороших отношений…

Самарцев выслушал отвернувшись. Хороших отношений… ну нельзя же быть столь бесстыжей!

«Говорит мне это таким тоном, будто это я разрушил отношения. Ловко поворачивает. Только не на того попала»…

– Гхм… Надя, ты напоминаешь мне о том, о чём бы я хотел забыть и не вспоминать никогда. Это более чем бестактно – это жестоко. Ты намекаешь об отношениях так, как будто готова их возобновить. Я ошибаюсь? Если ты помнишь тот злополучный вечер, когда ты ушла от меня, то помнишь и мои слова о том, что ты придёшь сама. Ну, и кто оказался прав?

Аркадий Маркович медленно повернулся к студентке с улыбкой – настолько же широкой, насколько тонкой. Глаза совершенно исчезли куда-то, совсем не просвечивая сквозь стёкла очков. Заходящее февральское солнце отразилось в них багровым.

Наде сделалось жутковато.