На краешек стола, с которого только что встала Берестова, теперь прислонилась Алла Седова – больная из 23-ей палаты, 17-летняя студентка ПТУ. Это была ещё одна победа и жертва Антона Булгакова, ещё один – седьмой по счёту – аппендицит, который он прооперировал самостоятельно. Отличие его от всех прочих заключалось в том, что Булгаков оперировал совсем самостоятельно, один, с помощью одной только операционной медсестры, которая держала ему крючки и помогала погрузить культю червеобразного отростка.
Ломоносов идти с ним отказался. Седова поступила глубокой ночью, сразу после того, как они только что вышли с операции по поводу огнестрельного ранения. Осмотрев вновь поступившую, седой хирург ничего не сказал и прошёл прямо в ординаторскую. Несмотря на то, что по выходе из операционной хирурги переодевались, свежий отделенческий костюм Виктора Ивановича тут же промок на груди и под мышками. Придя в ординаторскую, Ломоносов сразу налил себе стакан коньяку.
– Тебе не предлагаю, – ответил он на недоумённый взгляд ассистента. – Сейчас на аппендицит у девки пойдёшь. Сам пойдёшь, без меня. Ничего, справишься…
Булгаков справился под местной анестезией за сорок минут. И это было незабываемо.
– Смотри, только не пизд@ни никому, что сам делал,– не разделил его утренних восторгов Виктор Иванович. – Мы с тобой и так дров вчера наломали с глухим швом брюшной полости после огнестрела. Я рад, что ты получил удовольствие, но если Гиви или кто другой узнает – будет вонь. Ты студент, не то, что самостоятельно оперировать, ассистировать и то не имеешь права. Они вон и ординаторам клиническим ни хера не дают делать самостоятельно, всё боятся – а вдруг что. Хотя хули бояться – не боги горшки обжигают. Протокол я сам напишу, а ты Галку-операционную предупреди, чтоб помалкивала. И Таньку на первом посту – бабы, бля…
(Советская пресса, октябрь 1986 года)
Оперированная Аллочка
(язык не поворачивался назвать это создание Аллой) была очень юной особой, в целом довольно симпатичной, чёрненькой, смугловатой и смешливой, с признаками трудного детства на пятиугольном личике, с невероятно трогательными ямочками на щеках. Свежесть и восторг восприятия мира звучала в каждой произнесенной ею фразе.– Швы уже сняли? – поинтересовался Антон.
– Через один! Остальные завтра! И всё, выписывают, – вздохнула больная, не скрывая огорчения. – Уколы ещё вчера отменили! У меня только под повязкой что-то чешется, точно тараканы ползают! Может, сам меня перевяжешь?
– Чешется?– мигом встревожился Антон, сразу вставая.– Ну, пошли.
«Чистая» перевязочная на первом посту была уже закрыта и пришлось идти к Татьяне за ключами.
– Зачем?м- удивилась она, но, увидев у дверей пунцовую от смущения больную, язвительно усмехнулась. – А, тогда всё понятно.
– Говорит, чешется у неё, – озабоченно объяснил Булгаков. – Как бы не инфильтрация рубца.
– У неё, Булгаков, если и чешется, то никак не в рубце, – усомнилась Смирнова. – Разуй глаза, Склифосовский. А эта Надежда…Капитоновна, вы с ней что, вместе учитесь? Так ты ей и объясни, что и мы тут такие же студенты, что у нищих слуг нет, и что пальцем тут тыкать – ты, ты, ты и эти двое – тут нехрен…
– Уже объяснил. Она извиняется. Больше не будет.
– Что там лейкоциты? Растут? Ну, ночью, значит, оперировать будут.
Булгаков уложил Аллочку на стол, отклеил повязку, внимательно осмотрел, потрогал пальцем смугловатую и суховатую девичью кожу в мелких пупырышках, хмыкнул, сказал, что ничего страшного нет, всё отлично заживает, а чешется от клеола – небольшое раздражение. Сейчас он сменит повязку и приклеит её пластырем.
– И зуд твой сразу уменьшится…