Мединститут

– Не знаю! Я её совсем теперь не чувствую!

– Всё же надо проверить, – он поднялся с табуретки и сполоснул запотевшие почему-то очки под краном. – Я пойду открою перевязочную, подходи минут через пять, ещё раз посмотрим.

В перевязочной, сильно пахнущей лекарством и кварцем, Антон не стал менять повязку, а повёл себя неподобающе – сразу же залез одной рукой пациентке под халат, а другой запер дверь изнутри. Впрочем, возмущаться Алла не стала и охотно помогла медработнику избавить её от халата и лифчика, трусики сняла сама. Из-за врождённой смуглости она была почти не видна во мраке перевязочной, белея лишь повязкой на животе. Дальнейшая сцена произошла на табельном имуществе – «кушетке медицинской» – в таком же молчании. Её несколько затруднила побаливающая ещё послеоперационная рана, но за три года работы у Антона накопился опыт подобных отношений с недовыписанными пациентками. Пожалуй, вся его личная жизнь за эти годы ограничивалась этой узкой кушеткой.

Аллочка, как и добрый десяток предшествующих ей, лежала на скользкой клеёнке тихо, неподвижно, дисциплинировано зажмурившись, положив холодные ладошки на лопатки, а ножки в носочках на крепкие ягодицы медицинского студента, стараясь при этом не свалиться с кушетки. Булгаков аккуратно фрикционировал, умудряясь не производить шума. Было страшно узко и скользко, левый бок ему неприятно холодила кафельная стенка, а головой он едва не касался стеклянного шкафа, уставленного банками с растворами антисептиков. Всё это хозяйство злобно дребезжало при малейшем сотрясении.

Насколько он мог ориентироваться из этой позиции, в отделении всё оставалось тихо – никто не поступал, телефоны нигде не звонили, больные из палат не высовывались, по отделению никто не шастал, Самарцева с Надей слышно не было. Ординаторская была совсем рядом, но оттуда не доносилось ни звука. В самом деле, где они? Неужели в кабинете? Антон знал, что у Самарцева есть на этаже отдельный и тайный кабинет. Он с отвращением взглянул на замершую внизу Аллочку. На чертах лица её, смягчённых мраком, проступало выражение неземного блаженства. Оно показалось Булгакову невероятно фальшивым. Огромным усилием воли отогнав навязчивые мысли, он сосредоточился на фрикциях.

Эякуляция опять получилась натужной, вымученной, совершенно безрадостной, лишь усиливающей чувство досады. Поцеловав Аллочку в уголок губ, Булгаков выпустил её. Пока та с невероятно счастливым и заговорщическим видом одевалась, он скучал на мокрой клеёнке и искренне старался понять, чем же так довольна больная. Приняв поцелуй от неё, который Антон постарался максимально сократить, он отомкнул дверь и выпустил свою не то пациентку, не то сообщницу.

Приведя себя в порядок, Антон вышел из перевязочной, чувствуя смертельную усталость, ненужность, тоску и озлобление. Вокруг было совершенно тихо. Из приоткрытых дверей палат раздавалось посапывание, храп, приглушённые разговоры «за жизнь» между соседями, которым не спится. Из ординаторской тоже не доносилось ни звука. Булгаков подошёл к учебной комнате, послушал, потом прокрался под дверь самарцевского кабинета, снова послушал. И там не было слышно ни звука. Антон снова зашёл в буфет, выкурил сигарету, махнул рукой и поплёлся в сестринскую.

Неподвижная масса на одной из кушеток означала, что там спит т. Смирнова Т. Антон, стараясь не шуметь, устроился на соседней. Ему вспомнилось дежурство с Ломоносовым. Вот это было дежурство! Вот где самое яркое впечатление за всю его жизнь! Он чуть не застонал от досады. Какого чёрта он согласился дежурить сегодня?!

XXXIII

«…Бугаев засомневался, к тому ли Казакову он пришёл, и, вытащив из кармана коробку «Мальборо», спросил: «Ваша?» Казаков оглянулся по сторонам, сделал страшные глаза, и, выхватив коробку из рук опешившего майора, моментально спрятал её в карман:

– Что вы! Что вы! Увидят сотрудники – скандал! Засмеют! Подвергнут остракизму!»

_{(Советская пресса, октябрь 1986 года)}

В это же время аналогичная мысль посетила и Надю Берестову. Она тоже не спала и ворочалась на составленных в ряд стульях в учебной комнате. Можно было бы устроиться на том топчане, на котором осматривались больные, но она побрезговала. Лечь на столе не рискнула. Оставалось только составить в ряд несколько стульев, застелить их дежурным матрацем, кое-как улечься и постараться уснуть. Ни постельного белья, ни даже подушки не полагалось. Вместо неё Надя пыталась приспособить свою сумку, но та оказалась слишком жёсткой, потом свёрнутое одеяло, но оно неприятно пахло. Потом стало холодно, и им пришлось укрыться. Стулья оказались крайне неудобным ложем – чтобы повернуться, приходилось сначала садиться. Н-да-а…