– Но оно выглядит именно так, – не удержалась Берестова и едва не фыркнукла. – У меня нет предрассудков, – немедленно поправилась она.– Я реалистка.
– Это хорошо, это просто замечательно,– оживился доцент, придвигаясь чуть ближе. – Мне не просто было решиться на такой разговор, но я рад, что решился. Я как-то не сомневался, что мы с вами найдём общий язык…
Тут зазвонил телефон. Самарцев снял трубку, о чём-то поговорил и повернулся к Наде.
– Горальчук звонил. Поднимают к нам кишечную непроходимость. Что ж, пойдёмте работать. А наш разговор мы обязательно продолжим. Послезавтра вечером вы свободны?
– Скорее всего.
– Вот и отлично. У меня машина – можно будет съездить за город, побродить по паркам. Если погода не подведёт. Поздняя осень – что может быть печальнее и прелестнее…
(Советская пресса, октябрь 1986 года)
Поступила женщина 53 лет
, которую «скрутило» ночью три часа назад появились приступообразные боли в животе. Больная была тучная, упитанная, едва помещалась на каталке, и, лёжа на ней, стонала и корчилась от болей. Надя, увидев это, тут же поздравила себя с ещё одной операцией. У каталки зевал во весь рот Булгаков и что-то торопливо писал на титульном листе истории болезни – больная поступала к нему на второй пост. Самарцев осмотрел женщину и сказал, что оперировать ещё рано, нужно попробовать разрешить эпизод непроходимости консервативно.Дав распоряжение медбрату «капать и клизмить», Аркадий Маркович увёл Надю в ординаторскую писать историю. После этого он объявил, что можно, пожалуй, немного отдохнуть и ушёл к себе. Наде предоставлялось вернуться на стулья, но у неё не было ни малейшего желания снова на них мучиться.
Время было около пяти утра, спать уже совершенно не хотелось, и Надя пошла посмотреть, что делает Булгаков.
Антон, надев клеёнчатый фартук и резиновые перчатки с раструбами, засучив повыше рукава халата, делал сифонную клизму. Поступившая больная лежала в специальной комнатке на топчане на боку, и кричала в голос от болей. В задний проход ей была глубоко засунута толстенная трубка со шлангом и воронкой на конце. Антон периодически подливал туда воды из пластмассового кувшина. Крики и стоны женщины, как казалось, его совершенно не трогали. Он, скроив зверское выражение лица, что-то бормотал ласковым на удивление голосом, уговаривая «потерпеть ещё немного». Конец шланга с воронкой он периодически опускал в ведро, и вода, омыв кишечник, вытекала оттуда струёй. Вонь стояла страшная. Надя, скрестив руки, некоторое время стояла у порога, прислонившись к косяку и наблюдала, стараясь не морщиться.
– Ну что, легче? – крикнул Булгаков, когда вода в ведре забурлила от газов и зловоние усилилось. – Легче, Николавна, вас спрашиваю? Ага. Так-то! Потекло гавно по трубам! А мы вот ещё водички.
– О-ой, не надо! Родненькие мои, не надо! – кряхтела больная. – Помереть дайте спокойно! О-й! О-оо-ой!! Ай!!!
– Ни спокойно, ни не спокойно не дадим, – зловеще ответил Антон, заливая в воронку целый кувшин воды. – До коммунизма доживёте! Ща какашки-то повыйдут… – он увидел Надю, вздрогнул от неожиданности и кивнул вопросительно.
– Помочь не надо? – поинтересовалась Берестова.
– Сам справлюсь, – сухо отозвался тот. – А не справлюсь – позову Татьяну. Не докторское дело, Надежда Константиновна, больных клизмить.
– Да ладно тебе вы…бываться. Говори, что надо. Мне всё равно делать нечего.
– Тогда сходи в процедурку, набери в шприц кубик прозерина и неси сюда, – скомандовал он. – Уколешь подкожно.
– А я найду?
– Найдёшь, там всё на виду. Шприц только большой не бери- одно или двухграммовый. Ну что, Николавна, легче? То-то. Щас мы из вашего пуза всю хворь вымоем…
Клизму поставили, укол сделали, боли у женщины прекратились. Надя помогла Булгакову перегрузить её на каталку. Потом они долго возились с капельницей – вены у больной были совсем плохие, почти незаметные. Надя в жизни бы в такие не попала, но Антон после нескольких попыток справился. Убедившись, что лечебный раствор капает хорошо, и что женщина начала задрёмывать, они вышли из палаты.
– Пошли в буфет. Чаю горячего можно выпить. Торт ещё остался, – предложил он.