Медсанбат

— Говоришь, шило у Кукольника?! Нет, это не доказательство. Ты загляни в инструмент Куваева или Копейкина, там не то найдешь. А вот почему он о паяльной лампе сказал? Мог бы что-либо поумнее ответить. А может, просто хотел какую-нибудь деталь заменить? Это у нас еще водится.

— Доложить Рахимову?

— Что ты ему расскажешь? Шило обнаружил под сиденьем. Кукольник в один миг оправдается. Надо за ним установить наблюдение. Поймать на горячем. Не Рахимов должен за нас это делать. Мы должны его уличить. Подключим к этому делу Копейкина, санитара. Переведу я на машину Кукольника Наталку Трикоз.

«Правильный упрек сделал мне Рахимов: потерял бдительность, — подумал Шевченко. — Не можем одного негодяя разоблачить».

— Слушай, сержант, давай через пару дней сделаем осмотр всех запчастей и инструмента на автомашинах. Это я давно собирался сделать. Если шило Кукольник выбросит, считай, мы на правильном пути.

39

Он лежал на полу изолятора. У него измученное, пожелтевшее, небритое лицо. Трудно было определить, сколько ему лет. Маленькими, словно у затравленного зверька глазами он смотрел в белый потрескавшийся потолок.

— Товарищ лейтенант! — пошмыгивая носом, обратился к Шевченко мешковатый, с темным пятном на подбородке, санитар. — Туда нельзя, еще заразитесь.

Шевченко закрыл дверь и отошел. Перед его глазами стояло застывшее, словно маска, лицо предателя. О чем он думал? И думал ли вообще? Может, настало забвение. Нет, он, наверное, проклинал свою судьбу. Проклинал тот ухаб, на котором споткнулся, сломал себе жизнь. Что явилось причиной? Затмение рассудка, подточенное страхом? Трусость завела его в тупик, и выхода нет. Он сам довел в себя до этого. А ведь еще недавно шло все ладно. Трудился. На работе пользовался уважением. Дома ждали жена, дети. И на здоровье не жаловался. И вдруг — война! Вздыбилась страна. Все на разгром врага! Умереть, но не допустить немцев в Москву! Он хотел наслаждаться жизнью, небом, пением птиц, жить с семьей. Только умирать за все это должен был кто-то другой. Изменник мог еще несколько дней назад что-то сделать, облегчить свою вину. Раскаяться. Неужели так и не вспомнил наказ отца, матери, жены? А может, ждал немцев? Мечтал разбогатеть? На передовой только и выбирал момент, как бы сбежать к фашистам, поднять руки или воткнуть винтовку штыком в землю... А может, не верил в нашу победу над врагом?!

Лейтенант почувствовал, что задыхается от негодования. «Шкура! Изменник! Твоя жена, дети отрекутся от тебя — предателя. Они скроют, словно тебя и не существовало. Пусть это будет наукой тому, кто пакостит у нас в батальоне!»

В медсанбате тиф. Фашисты заразили этого пленного и перебросили через линию фронта к нам. Он думал — все просто, лишившись пальцев на левой руке, попадет в госпиталь, там вылечат и комиссуют. Так говорили ему. Гитлеровцы скрыли, что заразили его тифом. Еще несколько дней он радовался: скоро вернется в свой город. А там дом, работа. Его окружат вниманием. Как же, пролил кровь за Отечество! А придут немцы — тоже в обиде не оставят...

В батальоне карантин. Страшное это слово — карантин! Перекрыты все дороги. Снегирева не спит уже трое суток. Тиф косит раненых. Заболели Широкая, Додонова, Бочкова.

Раненые дивизии поступают теперь в другие медсанбаты армии. Смертность при доставке раненых увеличилась. Просто сказать — в другие медсанбаты. А где они? За тридевять земель!

— Кокнуть бы его сейчас, облить керосином и сжечь!

— Что делать с ним, товарищ Копейкин, и без нас решат.

— Это верно. Первый раз вижу предателя. Немец — это само собой понятно, а то свой, русский человек!

Иван Копейкин поворачивается и уходит.

«Не заразилась бы Алена, — беспокоился Павел. — Ведь ее часто навещала Анка Широкая. Да и самочувствие ее после поездки в Калинин стало хуже. Не надо было мне брать ее с собой. Врачи тоже хороши, отпустили...»

От тифа умирала Марина Додонова. Умирала тяжело: металась, стонала, бредила невнятно что-то о школе. В минуты просветления она поворачивала лицо, полыхающее жаром, в сторону Аси Плаксиной и чуть слышно пересохшими губами шептала:

— Ася, скажи честно, вытяну я? Что врачи-то говорят?

— Выздоровеешь, Маринушка. Выздоровеешь...

И Марина снова впадала в тяжелое забытье.

В полдень пришли ее навестить Горяинов, Варфоломеев и Скринский. Марина открыла глаза, посмотрела на них глубоким взглядом. Выражение боли на лице сменяется улыбкой.

— Ты выздоровеешь, Марина, — утешает Горяинов. — Я знаю, ты поправишься. Ведь Бочкова и Широкая уже выздоравливают. Мы поставим тебя на ноги!

— Попросите Асю, пусть меня вынесут на улицу, — сказала Марина и оживилась, глаза заблестели. — Я хочу услышать чириканье воробьев. Где Снегирева? Пусть споет «Золотые песочки».

— Хорошо, сейчас ты подышишь свежим воздухом, а затем придет Алла Корнеевна.

Когда Горяинов и Скринский ушли, Плаксина и санитар вынесли Марину во двор. На ее щеках появился чуть заметный румянец. Ася обрадовалась — кризис миновал!