Механизм времени

«Из всего изложенного видно большое различие между присоединением к уравнению одного из корней некоторого вспомогательного уравнения и присоединением всех корней. В обоих случаях группа уравнения…»

Он не понимал, не понимал, не понимал…

Снежинка упала к черному горизонту.

Погасла.

Сцена вторая Иуда по кличке Топаз

1

Жил-был гномик.

Родился он маленьким-маленьким, но с очень большими ступнями, поэтому когда начал ходить, то стал даже не топать, а шмякать.

Шмяк-шмяк-шмяк!

Шмякал он по улицам и площадям славного города Марселя. В этом имелось крупное неудобство: гномикам положено жить не в жарком Провансе, а в уютной холодной Скандинавии. Там не будут дразнить одноклассники, таскать за уши злые учителя, обижать знакомые девчонки. И папаша, в прошлом — торговец, а после разорения — нищий ремесленник, любитель скрасить вечерок бутылкой красного, не захочет по пьянке браться за ремень.

Подрос гномик, о жизни подумал — и пошмякал на север, ближе к холоду.

Шмяк-шмяк!

Дошмякал до Парижа, да там и остался — понравилось. Обижали меньше, уважали больше. Гномик стал писать статьи, книжки, газету основал, но все ему было мало. Захотелось крошке-марсельцу в министры. Повезло — кто‑то дверь в министерскую приоткрытой отставил. Гномик в щелку — шасть! И прямиком к пустому креслу.

Шмяк!

Кресло, правда, оказалось не слишком мягким — в нем сидели не министры, а их верные товарищи-заместители. Поерзал гномик тощим задом, расстроился, но решил обождать. Сегодня — товарищ, завтра — министр, а там, глядишь, и премьер. Гномиковы друзья твердо обещали заказать новое кресло и к осени доставить в Париж. Так что славное житье марсельцу выпало. Выше ростом он не сделался, зато научился держать нос по ветру — и задирать его к небу.

А уж шмякал по‑великански! — Сена из берегов выходила.

Еще была у гномика слабость. Любил он пару раз на день заглянуть в Университет. С одной стороны, приятно на профессоров в мантиях посмотреть. С другой — надо же и ученым мужам дать возможность им, гномиком, умником-красавчиком, полюбоваться! Когда он спускался по чудо-лестнице, что в Ректорском корпусе, шум был такой, словно допотопные чудища из лаборатории Жоржа Кювье ожили и в пляс пустились.

Беги, народ! Спасайся, кто может!

Не малыш-коротыш — сам Левиафан шествовать изволит.

— Здорово, земляк! — улыбнулся Огюст Шевалье, заступив гномику дорогу. — Давненько не виделись!..

Луи Адольф Тьер, депутат Палаты, так и замер с ногой, занесенной над ступенью. Давненько! И не виделись, и не говорили. А уж земляком его, товарища министра финансов, точно никто не называл. «Превосходительством» величали, кланялись, шляпы-цилиндры снимали при встрече.

Разорву! Задушу! Растопчу!

Вспыхнули лютым гневом гномьи глазки.

— Что? Земляк?! Наши марсельцы ваших нимчан без соли ели. Одной левой делали! Земляк нашелся, плюнуть и растереть! Ним — дырявая бочка…

И подвел итог:

— Здорово, Огюст!

На лестнице торчать — чужое любопытство тешить. Не сговариваясь, отошли в сторонку — в дальний угол широкого пролета, за мраморную статую Разума. Хороша мускулатура у силача-Разума! Дюжину гномиков спрячет — и одного государственного преступника в придачу. Ум за Разум зайдет — и тот целиком укроется.

Тьер дернул тоненькой шейкой, быстро огляделся.

— Спятил, Шевалье! На гильотину спешишь? В сентябре составим новый кабинет, пробьем амнистию. А пока — беги. И своим расскажи!..

Познакомились они в июле 1830‑го — горячем, победном. Ученик-школяр Шевалье таскал на баррикаду порох и свинец. Историк-журналист Тьер раздавал прокламации и произносил речи. Пулям не кланялся, не трусил, даже когда залпом снесло шляпу.

Храброго человечка уважали.

Даже теперь, когда они оказались — в прямом смысле слова — по разные стороны баррикад, Огюст знал: не выдаст марселец. Умен, считать умеет, варианты взвешивать. Жизнь — она длинная. Сегодня ты мне пособил, завтра — я тебе пригожусь.

Шесть месяцев назад полиция арестовала Мишеля Шевалье, старшего брата. Озверевший прокурор упорно толкал «инсургента и заговорщика» под нож гильотины. Тьер помог — и деньгами, и с адвокатом-говоруном. Мишель в тюрьме, но из-за решеток возвращаются.

— Тебя как, «господином» именовать? Граждан нынче к стенке ставят.

Сошлись густые тучи-брови над переносицей. Глазки-иголочки сверкнули не без ехидства. Тьер и не думал сердиться. Провансальцы на своих гнев не держат, они их словом к паркету припечатывают.

— Зови, если хочешь, аббатом. Могу исповедать — самое время. Тебе в гроб чего положить? Труды Сен-Симона?

Обменялись любезностями. Время к делу переходить.

— С гробом обождем, профессор.

Острый носик вздернулся к потолку, триумфально шмыгнул. А что? За тем и бегал в Университет. В министерскую‑то прошмыгнуть легко — раз, и в кресле. На профессорскую кафедру взобраться — куда сложнее.