Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

– Вари, вари уху, – сказал хозяин. – Здравствуй, гостенка заезжая! – Морей Иванович протянул мне руку. – Как старуха-от моя, гоже ли сказыват?

– Ох, как хорошо!

Соседи поднялись с лавок.

– Она ли не гожа? Дай ей Господь!

– Да чего там!..

– Стой! – сказал Герман Михайлович. – Люди добрые, не уходи! Ужин – фиг с ним! Благо мастерица распелась, надо песню прослушать. Не пущу тебя, Марфа Олсуфьевна. – Он шутливо растопырил руки. – Спой мою любимую! – Все улыбались ему.

Марфа Олсуфьевна засмеялась:

– Ох, неотступный! Ох, скаженный! Нешто ето слыхано?

– Слыхано, да и пето. Пой, пока не остыла, – весело сказал черный. – Не отпущу без моей песни!

Марфа Олсуфьевна правда еще не остыла. Она поправила платок и покачала головой.

– Неуемный, так уж и есть неуемный. Ну, слушайте.

Долго тянулась песнь…

– Хватит! – встала Марфа Олсуфьевна. – Всего не перепоешь. Надо ужин собирать.

Соседи поклонились и пошли в двери. Морей Иванович чиркнул спичкой. Засветил лампу над столом. Белая ночь ушла из избы.

При огне я рассмотрела чернобородого Германа. Он был кряжист, невысок, одет в серую куртку, темные брюки и мягкие ичеги[25]. Крутой тонкий нос оседлан очками. Черная борода прятала нижнюю часть лица и делала его старше, но глаза из-за очков смотрели по-детски: серьезно и доверчиво.

Он говорил, как помор, но в гибких интонациях голоса чувствовалась возможность другой речи.

– Давайте знакомиться, заезжая гостенька, – сказал он, протягивая мне руку и рассматривая меня с веселым интересом. – Крепс, Герман Крепс. Вы из Петрограда пожаловали?

– Да, – отвечала я, называя себя и охотно поддаваясь дружескому интересу Крепса. – Из Петрограда, на практику.

– Так, так! Еще одна экспедиция? Скоро здесь на каждого лопаря будет по исследователю, но это хорошо! Вы на каком факультете?

– Этнограф. А вы что делаете?

– Быка развожу по Мурману.

– То есть как это развозите?

– Очень просто: в вагоне. Три четверти вагона под быка, четверть под меня, так и живем.

– Но куда же и зачем вы его возите?

– На коровьи свадьбы. Бык один на всю Мурманскую дорогу. Несколько лет назад по всему Мурману ни одной коровы не было. Я – агроном. Животноводством, как и всем здесь, до сих пор занималась железная дорога. Я ведаю животноводством. Приходится самому: развозить быка, лечить коров, читать лекции, изучать и гербаризировать флору – выяснять возможности кормовой базы… И делать еще многое другое. До войны это был совершенно дикий и неизвестный край. Война выдвинула необходимость Мурманского порта и постройку железной дороги. Но только после революции, когда прогнали англичан, оккупировавших край, его стали изучать и осваивать…

По мере того как он говорил, отпадал поморский акцент, зазвучала привычная питерская речь.

– Вы из Петрограда? – спросила я.

– Был когда-то. Теперь лопарем стал. Хорошо здесь: места нетронутые, птицы непуганые, звери – неловленые, люди не порченые. «Край непуганых птиц» – читали у Пришвина?

– Ишь, Герман Михайлович места наши нахваливат… Садитесь к столу-то!

– Свои порато хвалить нечего, – усмехнулся Герман Крепс, пропуская меня на лавку.

– Вы не любите Петроград? – удивилась я.

Герман покрутил бороду и усмехнулся, блеснув очками:

– Ну, пожалуй, люблю. Но жить в каменном мешке не могу: ни неба над головой, ни земли под ногами, ни мыслей в голове… Тянет Север. Говорят, этим заболевают, любовью к Северу.

– Интересная болезнь, – возможно, и я заболею. Похоже, уже больна!

После ужина Марфа Олсуфьевна увела меня в светелку, постелила постель. Я уплыла в сон до утра.

Утром вышла в избу, когда Марфа Олсуфьевна уж топила печь.

Хозяйка улыбнулась:

– Хорошо ли спалось? На новом месте приснись жених невесте.

– Жених не приснился, а вот песни ваши приснились. И хочется мне про здешнюю жизнь расспросить: все у вас не так, как в Питере.

– По стародавней старине живем, блюдем старину.

– А одежда старинная есть у вас, Марфа Олсуфьевна?

– Про одежу нашу ты спрашиваешь? Есть, есть старинна одежа: и шушуны, и сарафаны. Вот уберусь – выну из сундука. Как я была молода, у нас баско наряжались. Кики жемчугами низаны, сарафаны – штофные, рукава – кисейные, аглицкие…

– Почему аглицкие?

– А кто знат, почему так зовут – аглицкие и аглицкие, исстари так. У нас одежа-то долго жила, от бабки к внучке укрута переходила.

Она засунула уже состряпанные ею шаньги в печь.

– Ну, кончила! Пока мужики придут завтракать, я тебе покажу. – Вымыв руки, Марфа Олсуфьевна открыла в углу тяжелый сундук и достала одежду. Пахнуло сухим старым деревом и тканью. – Вот те и аглицкие рукава. – Марфа Олсуфьевна развернула платок, достала кисейный верх рубахи с рукавами пышными, во много перехватов, с рюшами у кистей.

Такие рукава рисуют на портретах времен королевы Елизаветы, изумилась я. Неужели были завезены сюда? Мода времен Ивана Грозного и королевы Елизаветы?! Приезжали в Архангельск английские моряки, приходили корабли, торговали с Москвой через Архангельск. Неужели сохранилось?

Я зарисовала и стала записывать, Марфа Олсуфьевна с усмешкой смотрела.