Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

– Лучше приготовиться, – сказал Герман, посмеиваясь в бороду, – поплывем, так и выплывем – «чем мы хуже зверя»? Это поговорка у нас такая. Был я на зверобойном судне на Новой Земле. Затерло нас во льдах, сидим. Безделье. Только и дела – спирт пить. Поморы натопили в кубрике – жарища! Сидим в одних штанах, голые, выпиваем и закусываем. Ну, конечно, рассказы. Стал старик рассказывать, как зверь – они зверем тюленя зовут – в полынью ныряет и плавает. А парнишка один обиделся. «Чем я хуже зверя?» – кричит. Выскочил из каюты как был, в одних штанах, и прямо с борта в полынью! Плавает и кричит: «Че-ем я хуже зверя? Чем я хуже зверя?» Ему орут: «Вылезай!» А он: «Чем я хуже зверя?» – «Лучше, лучше, вылазь». – «Ну, то-то!»

– Во льду голым и плавал? – спросила я.

– В штанах. Вылез – хмель прошел. Выпил еще стакан спирта и лег спать.

– Ну и что с ним?

– Выспался и – ничего. «Жестокие, сударь, нравы»… Давайте я воду-то покачаю!

– Нате черпак! А я сапогом буду качать. У меня в нем все равно дырка, – сказала я. Обоим это показалось смешно.

– Вы молодец, – одобрил Крепс, – с вами можно бродяжничать.

– Хорош молодец! Карбас чуть не угробила!

– И на старуху бывает проруха.

Вода в карбасе прибывала. Лодка двигалась тяжело.

– Довольно устарелый вид романтики: сидеть и ждать, – пошутила я. – Я бы предпочла что-нибудь поактивнее.

– Можно еще наблюдать собаку. И не без пользы, – ответил Герман, указывая на Муську. – Смотрите!

Собака на носу вдруг поднялась и навострила уши. Сырая вата тумана заглушала звуки, но она что-то слышала.

– Чует… – сказал Герман. Муська оглянулась на него, затанцевала передними лапами и, подняв морду, залаяла. – Так! – сказал Крепс. – Голос, Муська, голос!

Муська еще оглянулась. Крепс, подняв весла, слушал. Муська громко залаяла.

– Ну, теперь можно грести, – облегченно вздохнул Крепс, – берег ясен. Слышите?

Сквозь белую вату долетел ответный лай.

– Голос, Мусенька, голос! – Крепс налег на весла. С берега все яснее звучал собачий лай. – Лают с подвывом, – значит, у своего дома, это по лаю можно понять. Двое, видимо, кобеля. А ну, Мусенька! – Муська залилась частым лаем. Уже совсем близко ответил ей низкий собачий бас. – Го-го-го! Хозяева! – крикнул Герман Крепс, гребя осторожно, чтобы не наскочить на камень. Карбас зашуршал и ткнулся в песок. Муся мячиком выскочила на берег. – Пошла договаривать, – пробормотал Крепс, – будем и мы вылезать. – Он схватил ружье и шагнул. – Сейчас подтяну. – Лодка шла, шевеля песок. – Я на берегу. Помочь вам?

– Я сама! – Ноги нащупали гальку. – Вы где?

– Тут!

Рука Крепса легла на плечо. Приблизил мокрую бороду.

– Пойдем греться. Если не ошибаюсь – лает Хессу, Калины Ивановича кобель. Вежа недалеко.

Муська, оживленно отлаиваясь, подскочила к ногам. За ней виднелись две тени. Бас и молодой собачий баритон перебивали друг друга.

– Хессу, а ну – помолчи! Я сам хозяина позову! Калина-а-а!

– Тут, – отвечал туман, – не с губы ли вы, люди?

– С моря, с моря.

Мутной радугой затрепетал фонарь.

– Избави Бог! Как не пропали! Да не ты ли это, Герман Михайлович?

– Я самый.

– Я было не признал. Да как же ты не пропал?

– Чуть не утопли. Карбас – половина смерти.

– А с тобой кто? – Фонарь приблизился. В круглое пятно света вступили рука Калины Ивановича, уши Муськи, бурая голова крупного пса. – Девушка! Ох грех, ох грех, чуть не утопли! – твердил Калина. – Идем в избу греться!

Шаркала галька под ногами: мы поднимались по склону.

– Ты разве избу поставил? – на ходу спросил Крепс.

– Ну да! Рыбачить стал. Олешек брату отдал.

– Да ну?

– Сам увидишь… – Калина отмахнул дверь. Пахнуло теплом, запахом жилья. – Входите, входите, – звал Калина, – уху варить станем.

Глаза открылись уже в сухом и прозрачном воздухе жилья. Крепс протирал очки. Я, будто снимая туман, провела рукой по глазам. Светила над столом лампа. У белой печки – алый повойник и улыбающееся лицо хозяйки: она разводила огонь в очажке.

– Здравствуйте! Раздевайтесь скорее! Одежу вашу сушить повешу. Девушка, дать тебе платье? У меня есть новое.

– Нет, спасибо, – сказала я, садясь на скамейку и скидывая сапоги, – я не очень промокла, ноги только.

– Самовар сейчас вздую, – горделиво хлопотала хозяйка, медное яйцо самовара блестело у нее в руках.

Желтые, новые бревна стен светлели. Охватило счастье теплоты, света и приветливости. Показалось: нет места лучше этой избы! С полу глядели, приподнявшись из оленьего меха, темноглазые детские головы. Я быстро присела на корточки и перецеловала их всех. Пахнуло кисловатым мехом. Ребята испуганно юркнули в мех и засмеялись.

У стола Герман, без пиджака, в протертых очках и с расчесанной мокрой бородой, беседовал с Калиной Ивановичем.

– Он тебе кто – свой? – тихо спросила хозяйка, опуская рыбу в закипевший котел.

– Нет, чужой, – отвечала я и сама удивилась: разве чужой?