Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

– План утвержден. Большевики не бросаются словами. Мы выстроим Мурманск. И еще сотни городов. Я слышу, как стучат молотки, перестраивая нашу землю. – Он поднял вилку, точно прислушиваясь. Я смотрела на него с любопытством. – На месте обдерганных городишек с ломаными деревянными мостками и мещанскими домиками в геранях мы построим новые, социалистические города. Города дворцов и садов. Да, да! Общественных дворцов! Не прежних, с финтифлюшками и выкрутасами, а прямых, гладких, ровных, где много стекла и света. Там будут читальни и спортивные залы, столовые и библиотеки. Для детей – выстроим отдельные дома, детей будут воспитывать квалифицированные специалисты, а не бестолковые матери. Женщина будет освобождена: ни плит, ни примусов, ни домашней кухни. Вы понимаете, что это значит? – Егор бросил вилку и нагнулся через стол. – Представьте: огромные прямые улицы, обсаженные деревьями и цветами. Стоят гладкие, ровные дома, с огромными окнами. Нам не нужны аляпости и выкрутасы: прямые, ровные линии – вот задача современной архитектуры…

– А они не будут выглядеть коробками? – осторожно спросила я.

– Они будут отвечать тому, что разумно, необходимо и полезно. Чернышевский прав: действительность лучше искусства… Искусство нужно, чтобы воспроизводить прекрасное, существующее в действительности. Самое прекрасное – удобство и разумность. Как можно больше стекла, легкого металла, цветов – они тоже полезны, – воздуха и солнца. У нас будет музыка – прямо на улицах – и электрическое освещение, согревающее, двигающее. Ленин поручил товарищу Кржижановскому разработку проекта электрификации страны. Мы построим гидроэлектростанции, северные реки не будут бежать попусту, мелькая по порогам: они понесут электроэнергию. – По сухощавому, острому лицу Егора пробежал сдерживаемый свет восторженности. Он выступил розовыми пятнами на скулах, искрами в светло-серых глазах. Но Егор старался говорить сухо и деловито. – Новые города сотрут деревню. Я в ней вырос: в дыре старой карельской деревни – и ненавижу ее. Избы с крытыми, как крепость, дворами, неподвижность, темнота. Этого не останется через десять лет. Мы сделаем новых людей, и они будут жить в новых условиях, где все коллективно, организованно, разумно…

– Отдельных квартир, для семей, не останется?

– Некоторое время еще останутся коммунальные квартиры, как сейчас, – небрежно кивнул Егор, – все сразу не перестроишь. А потом в каждом доме будет общественная фабрика-кухня, комнаты отдыха, и только отмирающие дураки будут возиться с едой у себя в квартирах. Каждому – своя комната, а обслуживание и стол общие.

– Да, конечно, так люди смогут освободиться от бытовых дрязг, – согласилась я. – Чем меньше быта – тем лучше! Но, знаете, некоторые любят всякую дребедень уютов. Нравится бытовой ритуал, власть традиций…

– Они просто еще не поняли. Мы их научим… Заставим, если понадобится!

– Вот это мне не нравится – заставлять, – протянула я.

– А как же иначе? Если дурак сидит в грязи, его надо за уши вытащить. Для его же пользы. Если человек мешает обществу расти – научить его не мешать; хоть силой.

– А вы твердо знаете, что надо и что не надо людям? – спросила я. – Может быть, то, что кажется хорошо нам с вами, будет плохо для других? Вот вы не любите деревни, а я города не люблю. Как же быть?

– Города в прежнем смысле – понимаю, – быстро сказал Егор, – он место неравенства и эксплуатации; но это будет новый город.

– А если человек вовсе не хочет нового? Я понимаю лопаря, которому его вежа и костер милее дома. Зачем ему навязывать?

– Это глупая романтика – костер. В тайгу вам хочется приехать поглядеть. Жить всегда в веже вы не захотите.

– Может быть. Но в старых формах много интересного. – Я радостно засмеялась. – Ну не прелесть ли, что в Коле рукава, как у Елизаветы Английской. Так и называются «аглицкие». Разве не любопытно?

– Какая нам польза с них? – Егор усмехнулся. – И самим поморам какая польза?

– Та, что по таким мелочам восстанавливают процессы культуры, как палеонтолог по зубу может восстановить животное. Они – объективнее письменных источников. Летопись отражает точку зрения писавшего, то есть господствующих классов, а рукав или печка – как жил народ. Подлинная история – в вещах, в песнях, в обрядах, а не в политических событиях. А потому, – я откинулась на спинку стула, дразня Егора, – а потому этнография – царица всех наук.

– Время царей кончилось не только в жизни, но и в науке, – яростно отвечал Егор. – А этнография ваша и не наука: сборник анекдотов. Науку об обществе создали Маркс и Энгельс.

– На этнографическом материале Моргана! – закричала я и переконфузилась: с соседних столиков стали оглядываться на нас. Грузный, крупный человек, с шевелюрой серебристого бобра, обернулся, надел пенсне на черном шнурке, положил на стол большие руки. Его сосед, обтянутый черной кожей тужурки, покосился на меня и кивнул Егору. – Знакомые? – спросила я.