Мемориал

Он зря старается, мне нечего напрягать мою память. И нечего скрывать или утаивать. Насчет нас мой собеседник прав в одном: война, концлагерь, да и последующие испытания могли искалечить хоть кого и зачастую калечили. Но душа осталась прежней.

Психолог мне не верит. «Это чудо! — говорит он. — Значит, вы какие-то особенные». Он просит меня рассказать о моих друзьях.

И я вспоминаю.

Воспоминание первое

Поздняя осень сорок пятого.

Поезд идет медленно: дорог не хватает, почти на каждой станции «пробки». Вагоны набиты до отказа, люди едут на ступеньках, держась друг за друга, теснятся в узких проходах и на тормозных площадках. Некоторые, наиболее отважные, расположились даже на крышах. Говорят, что первое время среди любителей такого способа передвижения было много жертв. Сейчас более-менее спокойно: люди приспособились, привыкли. Едут себе не тужат, хотя все чаще льют дожди и холода уже прихватывают. А где привычка, там и душевное здоровье: слышатся шутки, смех. Под Брестом, например, видели такую картину. Сидит на крыше вагона какой-то давно не бритый мужичок, видно, из репатриируемых, шапка набекрень, в руках трофейный аккордеон — знай себе наяривает, веселит публику. А чтобы не упасть, привязался веревкой за трубу. Ему хорошо, и всем тоже. Домой едут!

Мы — наша бывшая редакция — едем с комфортом, в крепком, просторном пульмане, занимая почти половину верхних нар. Посредине вагона стоит железная печка-«буржуйка», которая спасает нас от холода, особенно ночью. Углем обеспечиваем себя по-партизански: где выпросим у машиниста или складской охраны, где наберем украдкой ведро-другое на стоянке. Словом, вагон быстро обжили, даже украсили по углам пучками золотых кленовых листьев, сосновыми ветками…

За эти дни были у нас и свои радости, но были и огорчения. Еще в Магдебурге, перед отправкой, нашу «команду» хотели разделить — офицеров отправить отдельно, рядовых — отдельно. Пришлось нашему бывшему редактору обратиться к генералу, тот помог, сказав, что если мы работали вместе, то и на Родину должны ехать вместе. Но Машеньку даже и ему не удалось отстоять: таков якобы приказ свыше, чтобы военные репатриировались отдельно от гражданских. Все так, приказ есть приказ, его не обсуждают. Но надо было посмотреть, как прощался наш Петя Струцкий со своей Машенькой! Плакал навзрыд, забившись в угол, едва успокоили. Машенька, к удивлению, держалась более стойко, гладила бедного Петю по плечу, приговаривая: «Встретимся еще, бог даст, встретимся!»

В Бресте рядовому составу приказали сдать пистолеты. И здесь, оказывается, был закон. Все наши, конечно, подчинились без разговоров, кроме Леонида. Тот вступил в пререкания с начальником контрольного поста, доказывая, что пистолет получен им в награду за мужество и самоотверженность, проявленные при освобождении лагеря, и потому принадлежит ему пожизненно. «Как советский гражданин, я требую!» — кричал он. Но начальник поста только усмехнулся. «Ты сначала фильтрацию пройди, а потом уже требуй!»

По нашей земле мы едем быстрее, почти не останавливаясь. Мелькают станции и полустанки — иные с наспех сколоченными будками вместо сожженных служебных помещений, с разрушенными водокачками. И села какие-то полумертвые — с почерневшими подслеповатыми окнами, с заброшенными, заросшими бурьяном палисадниками, с вырубленными садами. Белоруссия, край горя и бедствий…

Людей видим редко. Лишь иногда промаячат вдали какие-нибудь фигурки — женщин, собирающих в полях остатки соломы, или солдата, возвращающегося домой.

Куда мы едем?

Мои друзья приникли к окнам и ловят глазами названия полустанков, пытаясь угадать маршрут. У Зубкова от ветра даже нос покраснел. «До Смоленщины далече?» — кричит он каждому, кого увидит. Ему отвечают по-разному: кто утвердительно кивает головой, кто разводит руками… Мне смешно: охота пуще неволи! Ну, будь тысяча или будь сто километров, что изменится?

Только под вечер останавливаемся. «На обед!» — кричит сопровождающий эшелона, открывая двери. Все горохом ссыпаются вниз, под откос, гремя котелками. Из полевой кухни, окутанной легким аппетитным парком, получаем по черпаку супа и тут же, на месте, его съедаем. «Перекур!» — подается команда. Гурьбой толпимся у станции, смотрим, как вдоль вагонов шныряют краснощекие бабенки в платках и ватниках, с корзинами в руках, весело окая, предлагают соленые огурцы, кусочки сала, посыпанные крупной серой солью, пирожки с картошкой.

«Ведь смоленские, а?» — Зубков хватает одну из них за рукав. «Смоленские, аль не слышишь!» — со смехом отвечает женщина. Зубков на радостях покупает у нее весь товар. «Угощайтесь! — предлагает он каждому. — Такие пироги, кроме как у нас, нигде не поешь!»