Мемуары белого медведя

Кнут верил, что Матиас всегда будет с ним день и ночь. Но однажды медвежонок заметил, что иногда двуногий тайком покидает помещение. Медвежонок выпивал вечернее молоко, наступало время сна. Голоса гомо сапиенсов замолкали, зато голоса других зверей становились все громче. Словно воодушевленный их перекрикиванием, Матиас доставал гитару из черного ящика, который дожидался своего часа возле стола, и выходил с инструментом за дверь. Кнут хотел проснуться и пойти вместе с ним, но сон останавливал его. Ушки медвежонка не дремали, а остальные части тела пребывали во сне.

Кнут слышал перебор гитарных струн и успокаивался, потому что понимал: пока он слышит игру Матиаса, тот находится где-то рядом.

Когда Матиас возвращался и вынимал Кнута из ящика, гитары больше не было видно, и это огорчало Кнута.

— Мне и раньше было тяжело уходить сразу после работы. Я играл на гитаре перед медвежьим вольером. Близкие ждали меня дома, но я не хотел к ним. Можешь ли ты понять это? Наверное, нет.

Когда поблизости были другие люди, Матиас говорил мало. Оставаясь с Кнутом наедине, он рассказывал о себе гораздо больше.

Однажды Кнут заметил гитарный футляр, стоявший между письменным столом и стеной, и поцарапал его своими растущими коготками. Матиас позволял Кнуту играть с любыми предметами — ложками, ведрами, метлами, совками. Но музыкальный инструмент был ему так дорог, что он всегда держал его подальше от медвежонка. Как тот ни старался проникнуть под поверхность футляра, волшебный ящик не открывался. Алюминиевый ключик, который требовался для этого, лежал в другом ящике. Если бы Кнуту выпал случай коснуться гитары, его зубы непременно сыграли бы на ней чарующую мелодию. Даже Матиас с его тоненькими ногтями умудрялся извлекать из гитары музыку. Как волшебно она зазвучала бы, если бы по ее струнам прошлись когти медвежонка?

Кнут не помнил, когда в его жизни появилась музыка. Когда медвежонок понял, что у него есть слух, он уже находился в бесконечном потоке звуков. Эта музыка, которая началась еще до его рождения, не прервется и с его смертью. Гитарные мелодии были лишь частью звукового ансамбля зоопарка. Постепенно Кнут запоминал звуки, повторявшиеся изо дня в день: лязганье, с которым Матиас вытаскивал кастрюлю из кухонного шкафа, сменялось шумом, с которым разъединяются две резиновые поверхности. Так открывалась дверца холодильника. Далее следовала цепочка звуков, тон которых поднимался все выше. Их издавало молоко, выливаемое в кастрюлю. Во время готовки в игру включались новые музыканты. В металлическую миску насыпали порошок, его мешали ложкой, грохоча по стенкам миски. Наконец ложка решительно стучала по краю миски. Маленькая симфония под названием «Питание для медвежонка» завершалась. Воодушевление Кнута от прослушанной музыки выражали не слезы, а слюна. Кнут запоминал серии шумов, если те повторялись часто. Он отличал шаги Матиаса от шагов других людей. Едва Матиас выходил из комнаты, медвежонок весь обращался в слух и не успокаивался, пока Матиас не возвращался. Тем временем Матиас ночевал у него все реже. Крайне скверное нововведение. Вечером он давал Кнуту последнюю порцию молока, укладывал медвежонка в угол ящика вместе с мягкой игрушкой, накрывал одеялом и уходил, но не с гитарой, а с кожаной сумкой. И не возвращался до рассвета.

Ночами без Матиаса молочную вахту нес другой мужчина. Кнут больше не был младенцем и мог получать молоко не только от своей матери Матиаса. У его заместителя были пухлые щеки и чрезвычайно теплые руки. Кнуту нравилось, что от этого человека слабо пахнет маслом. Медвежонок выяснил, что и в отсутствие Матиаса может сытно питаться и приятно проводить вечера, однако слабый намек на страх не покидал его. Собственно говоря, Кнуту следовало бы радоваться, что его навещает не один, а сотни людей, которые умеют поить его молоком, но медвежонок был зациклен на Матиасе. Всякий раз, слыша его приближение, Кнут принимался как одержимый царапать когтями стенки ящика.

— Стой! Что ты творишь? Ты порвал снимок своих родителей. Он висел здесь еще в те дни, когда ты ничего не видел. Я специально купил тебе фотографию Тоски и Ларса. Понимаешь? Это твои родители!

Снимок был безнадежно испорчен. Матиасу пришлось выкинуть его в мусорное ведро. Кнут был потрясен, потому что никогда толком не всматривался в эту фотографию. Слишком поздно. Откуда ему было знать, что какой-то клочок бумаги олицетворяет его родителей? Кристиан заметил, что Кнут выглядит тревожнее, чем обычно, и сказал Матиасу:

— По-моему, Кнуту одиноко, потому что у него теперь нет снимка. Может, повесим на его место фотографию вас двоих? Ты держишь Кнута на руках и поишь его молоком из бутылки. Я считаю, приемные родители важнее биологических. Журналисты, конечно, уже сделали кучу снимков, на которых ты прижимаешь Кнута к груди, как Мадонна младенца Христа.

— Хватит издеваться! В кои-то веки я могу позволить себе вечером пойти домой. Семья снова довольна, — ответил Матиас и погладил Кнута по голове.

Слово «семья» встревожило Кнута, будто эхо грядущей беды.