Мемуары Остарбайтера

На вокзале в Торуне меня ждали два полицая. Наручники с меня сняли и видимо тот полицейский, который меня допрашивал в вагоне, отдал им акт допроса, переспросили — куда ты ехал? Я повторил, что ехал посмотреть музей Коперника, т.к изучал астрономию. И не успел я договорить, как другой, как врежет меня в ухо, что аж искры в глазах засветились и спрашивает: «Видишь?». Говорю: «Да». Завели в дежурку, там добавили и бросили на скамейку.

Через какое-то время шёл пригородный поезд и меня в наручниках посадили в вагон с охраной, с одним немцем-пожилым солдатом и поляком.

Привезли меня в воскресенье в Солец-Куявский. На вокзале встретил меня мой знакомый полицейский, наш участковый. Привел в полицию, где спустили меня носом по ступенькам в подвал, которых оказалось 17, где я и просидел до понедельника, пока не приехал мой хозяин.

Хозяин был очень зол и отстегал меня плеткой, но в дороге сказал, что вынужден был это сделать при всех. Его вызывал начальник полиции и сказал, что он меня покрывает, а то передали бы меня в суд и присудили бы меня расстрелять показным судом, как за побег. Так что это учти.

Когда меня привёз домой хозяин, там все собрались и ругали меня, а хозяйка спросила, где я взял денег на билет. Я сказал, что Вы же мне даёте деньги на сигареты и я их накопил. Я курил.

Только Стася знала, мне их дал ее кавалер, бывший поручик польской армии. Когда он к Стасе приходил, то мы с ним общались, и он был кем то в партизанском отряде, а сам тоже работал у бауэра по соседству и рассказывал мне новости о войне, а они были не в пользу немцев.

За мной усилили надзор, но пришла беда и в дом Кляйста, его забрали в армию.

Посевную мы закончили без него, и фазенда наша опустела. А попал он, чего они и боялись, на Восточный фронт. А через некоторое время пришла похоронка. В доме был жуткий плач и крик.

Хозяйка на меня накинулась с кулаками, а пацан с палкой, как будто я виноват в его смерти, а я тоже плакал не от того, что они меня били, а от того что мне его было жалко, как человека не похожего на фашиста.

После того, как я что нагрублю, хозяйка вызывала полицейского, особенно в субботу, он приезжал и гнал меня впереди лошади в участок, где я в воскресенье рубил дрова, убирал навоз в конюшне и чистил лошадей, а вечером таким же способом возвращал меня на фазенду.

Однажды вечером, позвала меня Стася в сад, где сидел ее жених Бронеслав. Он сказал, хорошо, что я в Торуне не нашел его друзей по адресу, который он мне дал (я его порвал и выбросил в поезде), а то у них восстание в Варшаве не получилось и многих поляков арестовали, а им чудом удалось скрыться.

Бонеслав сказал, что русские успешно наступают и немцы уже их не остановят и это чувствовалось и у нас.

Жизнь наша ухудшилась, нам урезали паёк. Почти половину скота и свиней забрали на мясопоставки, птицу оставили, и я еще смог воровать яички по одной штуке, особенно в воскресенье, когда хозяева все уезжали в церковь, а Стася оставалась на хозяйстве и угощала меня молоком, хотя я и сам, когда рано убирал в стойле доил корову, то пил молоко. Так выживал. Я, конечно, шкодничил, но подругому нельзя было.

Стася давно заметила, что я молюсь, и предложила мне одну свою молитву. Я согласился. Слова такие: Езус Христос, Пане милый, Баранку барзо терпливый. Хто Тя знайде, сченстье ма, Тому Бог забовленье да. Я и сейчас каждое утро, как встаю, то ею молюсь.

Находясь в костёле, она упросила ксёндза, чтобы он принял меня на исповедь, а с хозяйкой, чтобы она отпустила нас в костёл. Стася договорилась, и она разрешила. До города 9 километров.

Рано утром летом 1944 года мы пошли пешком в Солец-Куявски. Мне к этому было не привыкать. Как сейчас помню, было воскресенье. День выдался чудесный. Мы идем по проселочной дороге. По обе стороны поля, из пшеницы вылетают жаворонки и поют, заслушаешься. Как в Лозовом.

Стася меня инструктирует, как поступать в костёле и что говорить ксёндзу.

Пришли в костёл, стали на исповедь. Подошла наша очередь. Стася исповедалась первой. Ксёндз сидел в будочке. Подошел и я с трепетом, стал на колени, мурашки по шкуре бегают, не знаю, что он спросит.

Ксёнз спросил: «Ты веришь в Бога?»

Я вспылил: «Ей Богу верю». И перекрестился понашему, по православному. Мне казалось, что на меня смотрят все прихожане.

Он спрашивает: «А кто тебя научил?»

Отвечаю: «Мама и бабушка».

Ксёндз спрашивает: «А что ты знаешь из молитв?»

Говорю: «Отче наш», «Господи помилуй» и Стася научила: «Езус Христос, Пане милый».

Говорит: «Добже, добже». «Как тебя зовут?» Отвечаю: «Юрко».

Ксёндз положил мне руку на голову, что-то прошептал и сказал — иди и слушай Стасю.

Мы сели за парты (как в школе) и прослушали службу. Я молился как все. Где сидели, где стояли. Причастились таких кругленьких белых хлебцев.

После службы, я уговорил Стасю, зайти и посетить землячек в лагере.