Менахем Бегин. Битва за душу Израиля

Сам Шамир также упрашивал Бегина не уходить в отставку. «Мы шли за тобой сквозь огонь и воду; отмени свое решение», — настаивал Шамир. И на эту просьбу Бегин отвечал: «Я больше не могу»[616].

В ноябре 1983 года, в первую годовщину смерти Ализы, Бегин, все еще страдавший от сыпи на лице, решил не ехать с другими членами семьи на кладбище на Масличной горе. В декабре он с дочерью переехал из резиденции премьер-министра в квартиру на улице Шломо Цемах, тихой небольшой улочке неподалеку от горы Ѓерцля, с окнами на Иерусалимский лес[617]. Он отказывался видеться практически со всеми, кто хотел его навестить. В число допущенных входили члены его семьи, Йехиэль Кадишай и Дан Меридор, приходивший по пятницам после полудня на чашку кофе. Кадишай приходил каждый день, принося почту и свежие газеты.

В конце 1984 года Бегин перенес успешную операцию простаты, начал проходить сеансы физиотерапии и прибавил в весе. Он также расширил круг общения, и субботними вечерами его навещали несколько супружеских пар. В число регулярных гостей входили Гарри Гурвиц, его близкий друг и автор биографии, и Харт Хастен, еврейский филантроп и давний друг, бывший с ним в Лос-Анджелесе, когда умерла Ализа. Участники этих еженедельных встреч старались избегать разговоров о текущих событиях.

Причины, побудившие Бегина к жизни в уединении, не были сформулированы с достаточной убедительностью и полнотой. Близкие к нему люди, уважая его, старались воздерживаться от рассуждений на эту тему — по крайней мере, вслух. Возможно, нанесенные ему душевные раны еще кровоточили и память обо всех предательствах была слишком болезненна, чтобы он смог попробовать — хотя бы на словах — вернуться в мир политики, и его уединение было единственным способом избежать этого[618]. Кадишай высказал предположение, что Бегин отчетливо помнил, как Бен-Гурион был призван правительством из отставки, а затем и вернулся на пост премьер-министра — и Бегин хотел избежать подобного развития событий[619]. Анита Шапира, один из самых авторитетных историков Израиля, писала, что уединенное молчание было этической основой первых поколений израильтян. Правда, в ходе своих рассуждений она не называет впрямую имя Бегина, но ее выводы применимы к нему не в меньшей мере, чем к другим. Она утверждает, что существовал

…моральный идеал самообладания, стойкости, сдержанности и упорной преданности национальным целям…

Этика сдержанности, сохранения выдержки в выражении скорби определяла поведенческую культуру двух поколений израильтян — отцов-основателей и поколения Войны за независимость. Таков был принцип поведения евреев Эрец-Исраэль: не выставлять эмоции напоказ, но держать их в глубине души[620].

Придерживался ли Бегин этих этических принципов после полувека жизни в Израиле? Впрочем, каковы бы ни были причины, побудившие Бегина к жизни в уединении, он их не раскрывал.

Начиная с 1984 года, Бегин участвовал во всех ежегодных церемониях памяти Ализы — но он выходил из дома только для поездки на кладбище Масличной горы и для посещения лечебных учреждений[621]. В прессе его называли «затворником улицы Цемах»; автор статьи в «Вашингтон пост» отмечал, что Бегин не присутствовал на мероприятии, посвященном десятилетию визита Садата в Израиль, и подчеркивал, что израильтяне склонны говорить и о Бегине, и о Садате в прошедшем времени[622]. Томас Фридман, постоянно критиковавший и даже осуждавший Бегина за ту роль, которую он сыграл в Ливанской войне, называл затворничество Бегина добровольным заключением: «фактически Бегин сам подверг себя суду, признал себя виновным и приговорил к заключению»[623]. Однако Фридман, подвергавший Бегина столь безжалостным нападкам, судя по всему, не осознавал одной простой вещи: сейчас «Стариком» следовало бы называть уже не Бен-Гуриона, а самого Бегина, и у него имелись все основания сказать: «Я больше не могу».