Менахем Бегин. Битва за душу Израиля

Возможно, эти слова были cri de coeur[329] и вырвались у него под влиянием момента. Возможно, это была осознанная угроза — пусть и без намерения реализовать ее на практике. А может, это и было реальное предупреждение. Мы никогда об этом не узнаем. Однако сказанное Бегином — буквально за считанные минуты до начала дебатов в Кнессете — относительно вооруженного противостояния Бен-Гуриону дало его противникам возможность утверждать, что «настоящий» Бегин — это все тот же «разыскиваемый террорист» времен Эцеля, движимый антидемократическими побуждениями. И пройдут десятилетия, прежде чем Бегин избавится от подобного рода обвинений, распространению которых он и сам, несомненно, способствовал.

Сам Бегин, впрочем, определял свою позицию на перекрестке иудаизма и демократии, и это по-прежнему привлекает внимание многих в Израиле. Обращаясь к «тысячам религиозных евреев», собравшихся возле здания Кнессета, он заявил, что «нас выставили в неблаговидном свете» из-за того, что члены Кнессета от религиозных партий поддерживают соглашение с Германией (а ведь многие из них были на стороне Бегина во время событий, связанных с «Альталеной»).

Это «мы» весьма красноречиво — не будучи человеком, строго соблюдающим религиозный ритуал, Бегин тут отнес себя к религиозному сектору общества, обвинив Бен-Гуриона и его сторонников в «поклонении златому тельцу». И завершил Бегин свое выступление словами: «Вперед, братья мои! Не бойтесь газовых гранат. Скажите еврейским полицейским: „Вы ведь тоже евреи, и мы не можем пойти на такое соглашение“ Не сдавайтесь, потому что мы сражаемся не за кусок хлеба, мы сражаемся за душу народа и за честь нации»[330].

Сражение «за душу народа и за честь нации» — в этом была суть конфликта, как его видел Бегин. Государство Израиль существовало всего четыре года, и он хотел понять, есть ли у него душа. Это была своего рода еврейская версия классической фразы «Дайте мне волю иль дайте мне смерть»[331]. Жизнь — это было не главное; жизнь имела смысл лишь тогда, когда у еврейского народа, едва избегнувшего истребления, имелись идеалы, ради которых стоило жить.

В половине шестого вечера Бегин закончил свою речь и направился в Кнессет, чтобы принять участие в пленарном заседании. Его сопровождали сотни людей из числа собравшихся на площади. Несмотря на все усилия, полицейским не удалось преградить дорогу демонстрантам, и они в конечном счете применили слезоточивый газ. В здании Кнессета Бегин в это время приносил присягу (это было его первое появление на заседании Кнессета после отхода от политической жизни). За стенами Кнессета в это время ситуация становилась все более напряженной, по мере того, как число сторонников Бегина возле здания увеличивалось. Под доносящиеся с улицы крики и шум Бегин поднялся на трибуну. В самом начале своего выступления он отверг утверждение правительства, согласно которому немцы, с которыми предстоит вести переговоры, — это не те немцы, которые осуществляли политику «окончательного решения еврейского вопроса»:

Может быть, вы станете утверждать, что правительство Аденауэра — это новое немецкое правительство, что они не нацисты? Возможно, вы знакомы с Аденауэром, и потому я спрашиваю: в каком концлагере он сидел в те годы, когда Германией правил Гитлер, или в какой тюрьме он отбывал заключение по приговору кровожадного нацистского суда? Я хотел бы напомнить вам некоторые факты: голоса 16 миллионов немцев привели Гитлера к власти. В Германии было 12 миллионов коммунистов и социал-демократов — куда они все исчезли? В немецкой армии было 12 миллионов военнослужащих, миллионы служили в гестапо, в рядах СА и СС. Куда они все исчезли? С еврейской точки зрения не существует немцев, которые не были бы нацистами, и нет ни одного немца, который не был бы убийцей. И вот у них-то вы намерены брать деньги?[332].

А тем временем демонстранты, которых Бегин воспламенил своей зажигательной речью на митинге, забрасывали Кнессет камнями и предпринимали попытки прорваться внутрь здания. Бегин же продолжал свое выступление с трибуны Кнессета, перейдя к идее достоинства (ѓадар), сформулированной Жаботинским, к понятиям чести и гордости, столь важным для евреев: