Менахем Бегин. Битва за душу Израиля

И еще одно событие произошло незадолго до выборов — господину Бен-Гуриону оно весьма памятно. По его приказу в меня стреляли из артиллерийского орудия. Я стоял на палубе корабля, охваченного пламенем, я видел, как гибли мои братья, мои мальчики, мои ученики. У моих братьев, моих мальчиков, моих учеников были пулеметы, минометы, ружья. Я отдал приказ — перед лицом противника — не открывать ответный огонь, и они повиновались. И вот, на протяжении последних трех лет, этот Кнессет принял такие решения, которые сломили наш дух! Мы ушли после этих решений с поникшими головами, весьма опечаленные и, возможно, мы не сумели выполнить нашу миссию. После принятых Кнессетом решений мы отправились, мои друзья и я, к тем самым молодым людям, которых вы сейчас подвергли оскорблениям. То [поколение молодежи] рисковало своими жизнями во имя своего народа и своей страны, они проливали свою кровь, двенадцать из них взошли на эшафот, и в последние минуты своей жизни они пели «Атикву». Я отправился к тем молодым людям, воспитанным войной, и сказал им: «Это наш Кнессет, это наше правительство. Власть принадлежит большинству, так что идите в народ и попытайтесь убедить их. Если нам это не удастся — что поделаешь. Таков наш народ…»[336].

Бен-Гуриона вряд ли могло тронуть выступление человека, которого он считал демагогом и который говорил о мученичестве и об «освящении имени Бога» с парламентской трибуны страны, населенной израильтянами нового, постевропейского толка. Эти два человека не только испытывали личную вражду друг к другу, но и вообще по-разному смотрели на весь еврейский мир.

Для Бен-Гуриона еврейское государство было страной долгожданного будущего, которая отчетливо помнила ужасы европейского прошлого, но успешно оставляла их за собой. Для премьер-министра еврей диаспоры, о котором по-прежнему скорбел Бегин, был героем горестной эпической поэмы Хаима-Нахмана Бялика «Сказание о погроме» («В городе резни»)[337]. В этой поэме Бялик описывает европейских евреев как малодушных и узкогрудых учеников ешивы, людей забытого прошлого, которые трусливо прятались за бочками, безропотно глядя на то, как казаки насилуют их жен, матерей, дочерей. В своей поэме Бялик обвиняет этих беспомощных евреев не только в отсутствии мужества, но и — как людей слабодушных — в отсутствии души[338].

Сам Бялик к этому времени уже скончался (в Вене, в 1934 году), однако едко нарисованная им картина европейской действительности — сочетание нееврейской злобности с еврейской беспомощностью — была хорошо знакома израильтянам. У Бен-Гуриона не оставалось никаких романтических воспоминаний об утраченном еврейском мире. Он полагал, что настало время отвергнуть европейскую модель еврея былых времен, на смену которому должен был прийти сильный и — если удастся провести в Кнессете закон о репарациях — экономически независимый израильтянин. При всей любви Бен-Гуриона к еврейской Библии, у него не было особо теплых чувств к еврейскому миру, простиравшемуся, согласно широко распространенной рифме, между Танахом и Пальмахом (то есть от библейских времен до времени элитных боевых частей Ѓаганы).