Меня нашли в воронке

Земля была изрыта черными, заплывшими от времени воронками, в середине которых еще плавал лед. В глубине стоял покосившийся двухэтажный дом.

— Скрытники тут обитали, — сказал дед, переводя дыхание. — Пока НКВД не разогнал их. Может быть и сейчас наведываются… Место для них тут… Святое…

— Что еще за скрытники? — насторожился политрук.

— Староверы. Был у них тут такой толк. Считали себя для мира помершими. Их при жизни отпевали и хоронили.

— Как это? — воскликнули сразу несколько бойцов.

— Гроб, конечно, пустой был. А считались мертвыми… А чего расселись? Сказки потом расскажу, а теперь за дело. Кто могёт рокатулет сделать?

— Чего? — удивился Еж. — Какой рыгалет?

— Рокатулет. — вдруг подал голос молчаливый танкист Таругин. — Меня друг научил еще на фронте. Хлыст валишь — чем длиннее, тем лучше — сверху еловым лапником заваливаешь. Поджигаешь со всех сторон. Горит медленно, но долго. И вокруг спать можно.

— Сибиряк, что ли? — поинтересовался Вини.

— Зачем сибиряк? Из Одессы я.

— О как. А не заметно.

— Почему? — удивился Таругин.

— Песен не поешь, шутки не шутишь, небывальщины не баянишь. — улыбнулся Вини.

— А что, раз одессит, значит шут, что ли?

— Да не… Я так к слову…

— Ну и баянь сам тогда. Или вон, философа попроси. — Сказал Таругин, поднялся и пошел выискивать подходящее дерево для рокатулета.

Через час все расположились у нещадно дымящего костра, разогревая на нежарком пламени немецкую тушенку.

— Дед, расскажи о скрытниках-то?

— А чего рассказывать? Вот тут они и жили. Вона молельня у них. Два этажа над землей и один вырыли как-то вниз.

— Так может туда спать и пойдем, Кирьян Васильевич? — подал голос Юра. — Дым по низу идет, погода портится.

— Не пойду я туда, Юра. И тебе не советую. Место там плохое. Они, вишь, тут смертоубийства учиняли над собой.

— Чего, чего? — не понял спасатель.

— Чаво, чаво… Убивали сами себя. Вона тут лог есть. Каждую весну воды полон. Там они на Пасху и топились. Перед чем десять дней голодали. Мученичество такое у них было. А кто и в бане угорал, кто на костер шел. А затеял это все варнак один… Христофор. Вот и заимка, стало быть христофорова. Хотя в пору ее люциферовой звать…

— Ужас какой… А зачем это все, Кирьян Васильевич? — передернул плечами Еж.

— А чего, ты милай, у меня-то спрашиваешь? У Христофорки и спроси. К болотине подойди и спроси. Может выйдет да ответит. Его, говорят, прямо тут и шлепнули без суда и следствия.

— Кто?

— Так в тридцать шестом оперативники НКВД их тут нашли, Христофорку расстреляли, а скрытников и скрытниц, которые живые остались куда-то увезли. В старое бы время по монастырям отправили, а нынче… Кого в лагерь, а кого в больницу. Доктор, Машку-то Пестрикову помнишь?

— Помню… Пропала тогда весной, месяц искали. Пришла и двух слов сказать не может — трясется, зрачки страшные, большие. Не глаза, а зрачки. А в зрачках словно огонь пляшет, — задумчиво произнес Валера.

— Топили ее, да вырвалась. Обряд испортила. Заперли, значит, еще дён на десять, в подпол. А она сбежала как-то. Вот дорогу и показала сюда. До войны сюда парни ползали. Слухи ходили, что Христофор казну тут где-то попрятал. Да так никто и не нашел. А пара человек так и не вернулась. Агась…

— Это ж до чего людей религия доводит, Господи ты Боже мой! — воскликнул студент-философ Прокашев.

— А причем тут религия? Это не религия, а человек себя так доводит до греха.

— Да все одно, бабьи сказки. Что староверы, что нововеры. Какая разница?

— А такая, милок, что мы с тобой сейчас с винтовками в руках на болоте сидим, а свидетель, там какой, Иеговы оружие в руках держать ни под каким предлогом не хочет и лучше под Гитлера ляжет, чем Родину оборонит.

— А помню я… — вдруг подал голос младший политрук Долгих. — Ага. Во взвод прибыло пополнение. Парень один дикий, косматый. Лейтенант где-то бегал, я значит, документы спрашиваю. Все люди как люди, а он мне тетрадный лист протягивает. А на тетрадном листе каракулями: «Дан сей паспорт из града Вышнего, из полиции Сионской, из квартала Голгофского, отроку Афанасию, сыну Петрову. И дан сей паспорт на один век, а явлен сей паспорт в части святых, и в книгу животну под номером будущего века записан». Я себе даже в блокнот для смеху записал, почему и запомнил.

— И как?

— Погиб отрок Афанасий. В первом же бою погиб. Миной накрыло, — задумчиво сказал политрук. — Разные люди какие бывают…

— Открыл, понимаешь, открытие… Однако, отбой! Девки наши уже сопят вовсю! Даже лясы поточить не сумели! — Девки — Рита с Мариной — и впрямь уже спали, так и не успев поговорить — намаялись за тяжелый день. И даже дедовы страшилки не помешали сну.

— Русов, Мальцев!

— Я!

— Я!

— Службу помним… Первые у моста часовыми. Через два часа подымайте Алешку Винокурова и Юру. Потом меня будите. Я с тобой подежурю… как тебя?

— Майор запаса Микрюков. — отрапортовал тот. А потом добавил, уже мягче. — Володя.

— Бают Леонидом отца звали?

— Так точно, товарищ командир. — Леонидыч аккуратно выбирал остатки жира и мяса из банки.

— По комиссии что ли списали? А войска какие? — поинтересовался политрук, укладываясь головой к костру.