Сокр. Мне-то кажется, Анит, что здесь и теперь есть люди добрые по делам политическим, и бывало их не менее, чем ныне. Но были ли они, говорю, и добрыми наставниками в своей добродетели? Вопрос, о котором идет у нас речь, состоит ведь не в том, есть ли здесь добрые люди или нет, и не в том, бывали ли они прежде: мы давно уже рассматриваем, изучима ли добродетель. А рассматривая это, рассматриваем вот что: добрые люди настоящего и прежних времен умели ли ту добродетель, по которой были сами добры, передать и другому, или она не передается человеком и не переходит от лица к лицу? Это-то давно уже исследуем мы – я и Менон. Так смотри сюда из своих оснований. Не сказал ли бы ты, что Фемистокл был человек добрый?
Ан. Конечно, сказал бы, – и добрее всех.
Сокр. Значит, если кто другой мог учить своей добродетели, то он был, конечно, хорошим учителем?
Ан. Думаю, если бы только захотел.
Сокр. А думаешь ли, что он не хотел сделать хорошим и добрым не только кого-нибудь, но даже и собственного сына? Или, по твоему мнению, Фемистокл завидовал ему и умышленно не передал добродетели, по которой сам был добрым? Разве ты не слышал, что он образовал своего сына, Клеофанта, добрым всадником; так что последний держался на коне стоя, стоя на коне стрелял и делал много других чудес? Всему этому отец научил его и сделал мудрецом, сколько зависело от добрых учителей. Или ты не слыхал об этом от стариков?
Ан. Слыхал.
Сокр. Следовательно, никто не мог обвинять природу его сына в тупости.
Ан. Может быть.
Сокр. Но что потом? Слыхал ли ты когда-нибудь от юношей или стариков, что Клеофант, сын Фемистокла, был добр и мудр в том, в чем отец его?
Ан. Ну нет.
Сокр. Неужели же мы подумаем, что тому-то он старался научить своего сына, а в этой мудрости, в которой сам был мудрецом, не сделал бы его лучше соседей, если бы добродетель была действительно изучима?
Ан. Может быть, не подумаем, клянусь Зевсом.
Сокр. Итак, вот тебе учитель добродетели, которого и ты относишь к числу отличнейших между предками. Посмотрим еще на другого – на Аристида, сына Лизимахова: не согласишься ли ты, что он был добр?
Ан. Совершенно согласен.
Сокр. И этот сына своего Лизимаха, сколько зависело от учителей, воспитал лучше всех афинян468: а как тебе кажется? Сделал ли его лучшим человеком? Ведь ты бываешь с ним вместе и видишь, каков он. Возьми, пожалуй, хоть Перикла, столь великолепно-мудрого мужа: знаешь ли, что он воспитал двух сыновей, Паралоса и Ксантиппа?
Ан. Знаю.
Сокр. Ведь они, как и тебе известно, выучены ездить верхом не хуже афинян и никого не хуже знают музыку, гимнастику и все другое, зависящее от искусств. Но неужели Перикл не хотел образовать их добрыми людьми? Мне кажется, хотел; да видно, это не изучимо. А чтобы ты не подумал, будто немногие и притом самые худые афиняне469 не могут сделаться такими, то заметь, что и Фукидид воспитал двух сынов, Мелисиаса и Стефана, которые прекрасно были наставлены и в прочих искусствах, а в гимнастических упражнениях превосходили всех афинян, потому что Фукидид одного из них вверил Ксанфиасу, а другого – Эвдору, которые считались тогда отличнейшими бойцами. Или ты не помнишь?
Ан. Знаю – по слуху.
Сокр. Так не явно ли, что научив детей своих тому, что требовало издержек, он еще охотнее сделал бы их добрыми людьми, для чего издержек не нужно, если бы это изучалось? Впрочем, может быть, Фукидид был человек маловажный и не имел довольно друзей между афинянами и союзниками их? Нет, он и принадлежал к большому дому, и много мог как в отечестве, так и у других греков; значит, если бы это было изучимо, нашел бы людей – между соотечественниками или иностранцами, – которые сделали бы его сыновей добрыми, хотя бы общественные занятия и не давали досуга ему самому. Так нет, любезный Анит, видно, добродетели учить нельзя.
Ан. Тебе, кажется, нетрудно, Сократ, худо отзываться о людях. Но если хочешь послушаться меня, советую быть осторожнее. Может быть, и в другом городе легче бывает делать им зло, чем добро470, а здесь – тем более. Ты и сам, думаю, знаешь это.
Сокр. Менон! Анит-то, кажется, сердит на меня – да и неудивительно, потому что, во‐первых, почитает меня порицателем таких людей, во‐вторых, относит и себя к числу их. Но если он узнает, что значит говорить худо, то перестанет сердиться: теперь ему это еще неизвестно. Скажи мне ты, есть ли и у вас хорошие и добрые люди.
Мен. Конечно.
Сокр. Что ж? Хотят ли они выдавать себя юношам за учителей? Хотят ли объявлять себя учителями, или добродетель – изучимою?
Мен. Нет, Сократ, клянусь Зевсом; но иногда слышишь от них, что добродетель изучима, а иногда – что нет.
Сокр. Итак, назовем ли их преподавателями самого предмета, когда они даже и в этом между собой не согласны?
Мен. Кажется, нет, Сократ.
Сокр. Что еще? Эти софисты – одни, вызывающиеся учить добродетели, – могут ли, по твоему мнению, учить ей?
