Мертвая

– Утра доброго, – сказала я, решив все же быть вежливой. – И куда это ты так вырядилась?

Она была боса. И на щиколотках поблескивали браслеты. Они же унизывали запястья, мешаясь друг с другом, сливаясь в один неудобный, полагаю,и отвратного вида золотой ком.

– Склоните головы пред ее ликом, – велела сестрица, вытаскивая из шелковых складок нож. Такой хорошо знакомый нож… стоило припрятать его понадежней, но кто ж знал, мне казалось, что надежней храма места нет, а оно вон как оказывается.

– Ибо грядет время истины!

А пафоса-то, пафоса… и глаза блестят, зрачки расширены… чего она накурилась? Или наглоталась?

– Слушай, что за дурь ты затеяла? – я отпустила руку Диттера, отчаянно надеясь, что у него хватит ума не лезть на рожон. В конце концов, даже я ощущаю, что в этом неуклюжем тельце собрались немалые силы.

Может, поэтому Летиция и сошла с ума? Все-таки у каждого есть свой предел, а сестрица… Она рассмеялась, и от смеха этого запахло кровью. Надо же… а ведь знакомо…

– Ты… ты думаешь, что самая умная? – спросила сестрица,и крутанула запястьем. Какой-то неприятный такой жест, у нормального человека связки не позволят подобное сделать.

Но сила загудела. А дознаватели рухнули. Вот стояли, и вот уже лежат, свернувшись, схватившись за голову, не способные справиться с болью, отголоски которой я ощущала.

…Монк… Исчез? Или… его я потеряла. Но когда? По пути сюда? Или уже в Храме? Свет не может раствориться без остатка, но вполне способен спрятаться во тьме.

– Я заберу их жизни.

– Заберешь, – не стала спорить я. Возражать безумцем в принципе не стоит.

– А ты… ты будешь служить мне… верой и правдой… – она вдруг тряхнула головой, будто сбрасывая пелену морока и заговорила иначе. – Она… она любила меня больше… она сказала, что ты – ничтожество… такое же, как твоя мать… беспомощная и капризная, избалованная…

– Ты сейчас о бабке? Она была редкостной сучкой, как мне кажется.

– Что ты понимаешь?! – злоба исказила и без того не слишком симпатичное личико. – Она меня любила… по-настоящему любила… она одна…

– Она тебе это сказала? – я подошла к статуе и села у ее ног. – Поговорим?

– Она…

– Тебе было плохо дома, верно? Твоя мать не слишком-то тебя жаловала. Она рассчитывала потеснить мою. Занять ее место. Стать хозяйкой дома… если бы родился мальчик, так бы и вышло, но увы, она родила тебя, а девочка в этом доме уже имелась. К чему вторая?

А глаз-то у нее дернулся.

– Ей платили содержание. Дом вот прикупили. Но это – крохи… она злилась и злость вымещала на тебе, верно?

– Что ты понимаешь…

– Я понимаю, что если бы моя бабка и вправду любила тебя, она бы забрала сюда.

– Она не могла!

– Почему?

– Договор!

– Я его читала, – я пожала плечами. – Там говорится лишь, что ты не имеешь права претендовать на титул и наследство, но ни слова о том, где и с кем ты должна жить. Правда в том, дорогая, что моя бабка любила и умела играть с людьми… с тобой вот… со мной… мне было одиноко. Ты не представляешь, до чего мне было одиноко… я бы душу отдала за кого-то, кто был бы рядом… и сестре бы обрадовалась. И она знала… тоскливая тишина моей комнаты. Вышивка заброшенная. Книга, раскрытая посередине, но я, сколь ни пытаюсь, не могу вспомнить и строчки. Аромат бабушкиных духов. Ее прикосновение. Ей надо уходить. Ей жаль, что придется оставить меня одну, но я ведь уже большая. Я найду себе занятие… найду непременно… и жаль, что я не смогла ни с кем подружиться. Но что сделаешь. Характер. У всех Вирхдаммтервег непростой характер. А я – истинная Вирхдаммтервег.

– Ты лжешь.

И тьма сгущается. Я слышу ее,такую близкую и такую чужую, подневольную. Выходит, у сестрицы получилось ее стреножить… и все те смерти – это не просто так, это тоже эксперимент, хотя и совершенно безумный, но, кажется, вполне успешный.

– В чем? Ты ведь читала. Вспомни, – я не смотрела на нее. Лучше руки разглядывать. Когти вот… интересно, если покрыть их алым лаком, они будут выглядеть менее устрашающе?

– Ей было просто удобнее управлять нами. Разделяй и… каждой по капле внимания… а еще правильные слова, чтобы в головах появлялись правильные мысли. Мне вот она говорила, что у меня на редкость тяжелый характер, – я коснулась виска. – Что из-за него у меня нет друзей… и не только друзей… а тебе внушала, что ты никому не нужна. Только ей… и что ты заслуживаешь большего.

– Заслуживаю.

Сестрица стиснула кулаки. И тьма ощерилась тысячей голодных ртов. Если они хлынут, если… я не устою. Эта сила, чувствую, размажет меня по стенам, скрутит, раздерет на клочки, а после выпьет. И я стану частью этой тьмы. Я слышала плач заблудших душ. И боль их. И память.

– Тогда почему она просто не дала тебе то, чего ты заслуживаешь? Чего ты хотела? Денег? У нее имелись собственные счета…

– На которых было пусто! – взвизгнула сестрица. – Да как ты не понимаешь! Богиня! Неужели ты и вправду настолько глупа…

Пускай. Я согласна быть глупой, пусть мне объяснят. …Вильгельм поднялся на колено. А Диттер упер крылатую трость в пол. И крылья птицы изогнулись, будто принимая на себя всю тяжесть заемной силы.