Мертвые хватают живых

— Я действительно пришел в архив, чтобы ознакомиться с делом Петра Петровича Клаутова.

— Я вижу, вы упорствуете. Хорошо, временно оставим это. Для чего вы трижды (нет, четырежды, если считать беседу с консьержкой) являлись в известный вам дом по Большому Толмачевскому переулку? Пожалуйста, о каждом посещении отдельно.

— По заданию главного редактора "Независимого Обозрения", газеты, в которой работаю, я готовлю большой очерк о проживавшем там профессоре Борисове-Вельяминове. Разумеется, мне было важно увидеть дом, в котором жил и умер мой герой. Послушайте, вы все это уже не один раз у меня спрашивали…

— Позвольте мне решать, какие вопросы, и сколько раз задавать, чтобы выяснить все обстоятельства расследуемого дела. Итак, вас якобы интересовала двадцать четвертая квартира, где проживает гражданин Борисов-Вельяминов. Не кажется ли вам странным, что в соседней, двадцать третьей квартире проживал убитый генерал Вацетис, который — по странному стечению обстоятельств — вел дело вашего родственника, осужденного за измену родине?

И так далее, и тому подобное, больше двух часов. Сидорцев бесконечно возвращался назад, уточнял одно и то же и последовательно довел Петра сначала до исступления, а потом до изнеможения, сменившегося полнейшим отупением. Очевидно, он дожидался этого момента или, если хотите, стадии. Когда контрразведчик будничным тоном задал очередной вопрос, отличный от всех предыдущих, до Клаутова даже не сразу дошел его смысл.

— Простите, не понял? — с усилием вынырнул он из той вязкой мути, в которую погрузилось его сознание.

— Поясните следствию, — терпеливо повторил капитан, — когда вам стало известно, что Вацетис фальсифицировал материалы следствия по делу вашего родственника который, таким образом, был казнен невиновным?

— Невиновным? — тупо переспросил журналист.

Существует распространенное литературное клише: у персонажа имярек "голова была готова разорваться от нахлынувших мыслей и чувств". Нечто подобное испытывал в тот момент и Клаутов. Радость оттого, что справедливость восторжествовала. Но почему не восстанавливается честное имя прадеда? Ведь если "органам" стало известно о служебном преступлении Вацетиса, они обязаны были сообщить об этом Клаутовым! Сожаление и ужас: каково было Петру Клаутову-старшему, без вины осужденному, стоять под виселицей в ожидании скорой, неминуемой и позорной смерти? Внезапное озарение: так вот что, оказывается, было за пазухой у Сидорцева! Свою версию тот построил не просто и не только на том, что Петр ходил в архив знакомиться с делом своего прадеда; капитан каким-то образом решил, что журналисту удалось проникнуть в тайну Вацетиса. Что ж, надо отдать ему должное: в этом случае мотивация "мстителя" с точки зрения психологии была бы более серьезной…

В итоге всех этих раздумий на душе у журналиста стала еще тревожней. Он и не подозревал, что буквально через несколько минут станет совсем скверно.

32

Из речи И.В. Сталина по радио 3 июля 1941 года (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Могут спросить: как могло случиться, что Советское Правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена со стороны Советского правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское Правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп".

Министр имперского министерства народного просвещения и пропаганды, гауляйтер Берлина, президент Имперской палаты культуры, глава Имперского сената культуры, государственный президент Берлина, (а в недалеком будущем еще и имперский комиссар обороны Берлина, а также имперский уполномоченный по тотальной войне), доктор философии Пауль Йозеф Геббельс с утра был не в духе: кто-то из заклятых друзей рассказал Магде о его последнем романтическом увлечении очередной артисточкой из имперской оперы, и фрау Геббельс устроила за завтраком "ночь длинных ножей". Судя по некоторым подробностям, упомянутым Магдой и о которых никто, вроде бы, знать был не должен, во всем этом деле, скорее всего, не обошлось без всевидящего глаза хозяина Принц-Альбрехтштрассе, а то и кого повыше. Все это было более чем неприятно: партия строго следила за моральным обликом своих членов, будь то рядовые борцы или руководители, а у главного имперского пропагандиста всегда хватало завистников, готовых раздуть скандал и если не свалить соперника, то хотя бы потеснить его с одного из первых мест около вождя.