Мертвые мухи зла

«Поезд уносил Званцева в Казань; от нее совсем недолго, и вот он, городок на взгорке с белым монастырем — психиатрической лечебницей. Славный городишко… Ни фабрик, ни заводов, тихо, благостно… В самый канун войны гостил (в последний раз) у милого дядюшки. Тот никогда книгочеем не был, оттого и книг не держал совсем. Заметив однажды, как мается племянник, спросил — отчего и, услыхав ответ, обрадовался: «Может мы тут и суконные-посконные, а вот библиотека в Свияжске — отменная, я от многих слыхал!» Запрягли лошадок, и Владимир Николаевич отправился. Какая дорога была тогда… Купол небесный, лес, река, и так радостно, спокойно на душе. Может, это в последний раз в жизни так было…

Когда поднялся в городок и нашел библиотеку — сразу забыл, зачем пришел. Такая ясноглазая появилась библиотекарша — лет двадцати, с огромной косой, провинциальная, конечно, но уж какая милая… Почти роман завязался: книги только пролистывал, не читал, — хотелось побыстрее ее увидеть. Но не сложилось. В очередной приезд увидел рядом с избранницей статного священника с золотым кабинетским крестом, тот свободно, как бы вне сана, шутил, смеялся, прикладывался к ручке, и понял Володя, что поезд ушел. Какой обрыв, страдание какое… Книгу не отдал, зажилил, страдал сугубо до самого отъезда в Петербург. Но молодость взяла свое…

…В Казани, на привокзальной площади, Званцев нашел черный автомобиль, нечто вроде «форда», только хамской отделки и с дребезжащим кузовом. Принадлежала машина какому-то местному начальничку, шофер выехал на заработки, обо всем этом Званцев уже был наслышан, а в Москве случалось и видеть. Власть не заботилась о своих служащих, поощряя их к противозаконным и даже опасным (естественно, для самой власти) действиям и поступкам. «Россия всегда жила, подворовывая, эти же возвели жульничество в ранг обыденности», — подумал грустно.

Разбитной шофер с раскосыми и оттого очень хитрыми глазами оглядел пассажира и назвал несусветную цену: сто рублей. Объяснил:

— Одно — дорога до места не просто скверная — страшная. Второе: назад поеду бесплатно, а бензин дают по талонам. Третье: машинка эта числится за ответработником исполкома, потому узнают — выгонят. Плата получается за жуткий страх!

Званцев сел на переднее сиденье. Черт их разберет, советских этих… Они усаживаются рядом со своими служащими, подражая вождям, кои демонстрируют равенство всех со всеми. Идиоты… Тронулись, вскоре город с башнями и рекой остался позади, «форд» весело мчал по мощеной дороге, шофер изредка поворачивал голову.

— Вы из Москвы? Ну — то-то! Таких дорог и в Москве нету! Она еще с Гражданской осталась! Царская еще, наверное…

— Чего же ты врал?

Хитрец только улыбнулся.

И вот — дорога вильнула, обозначился лесок сосновый на песчаном взгорке и старинный барский дом в милом стиле ампир: портик, колоннада, два флигеля. Усадьба дядюшки… Все детство — лет до семи — провел в этих благословенных местах… Только плакать нечего. Никто не виноват. Сами во всем повинны.

— А что теперь в этом доме? — спросил, давя волнение.

— В усадьбе-то? — улыбнулся шофер. — А ничего. Гниет…

«Так и должно быть… — подумал равнодушно. — Где моя юность, где моя свежесть? Одно дерьмо…»

Впереди показался холм, его огибала речка, довольно широкая.

— Это наша красавица! — провозгласил шофер. — Кабы дело весною было пришлось бы на лодке переправляться, в это время город как бы на острове получается. А сейчас проедем в лучшем виде! Вам куда?

— Монастырь видишь?

— Психовскую больницу, что ли? Вот вам повезло… В самое что ни на есть говно и угодите! На фиг вам?

— Я инспектор из Наркомата здравоохранения. Подвезешь прямо к проходной и жди. Порожняка у тебя не будет — еще двести рублей! Да… Если кто спросит — кого привез и откуда — отвечай, как я сказал.

За разговором подъехали к воротам, сбоку топорщилась проходная из грубо сколоченных досок. Поверху монастырской стены шла колючая проволока в два ряда.

Постучал, появилась заспанная физиономия в голубой фуражке, осведомилась грубо:

— Чего?

— Разговаривать как положено! — прикрикнул, показывая удостоверение.

Вахтер распахнул дверь с такой скоростью, словно встретил любимую или должника с деньгами. Званцев вошел, прищурившись, взглянул на портрет Сталина, приказал:

— Начкара — сюда!

Часовой схватил колокольчик — таким некогда вызванивали на уроках тут же появился заспанный мордатый начкар. Вглядевшись в лицо Званцева, взял под козырек и застыл.

— Я… — Званцев раскрыл удостоверение, сунул под нос. — Мою машину на территорию. Никого не пускать. Никаких вопросов! Где главврач? Советские сокращения усваивал при подготовке дольше всего. В голове не укладывалось: ну почему «гостранснаб»? Или: «Восценуппос». И если первое еще можно было как-то понять, то со вторым так и не разобрался. Позже инструктор объяснил: «Всесоюзный особый центр управления поставками». В утробе скорбных домов (на пороге одного из них теперь стоял) и возникают подобные названия…

— Так что… Имею… — Начкар вдруг натурально начал икать, от чрезмерного усердия, должно быть. — Как бы вы — за мною. Имею… показать.

Званцев догадался: начкару хотелось упомянуть «честь». Но — не решился. Мало ли что…

И вот табличка: «Главный врач». Фамилии нет, название опущено. Видимо, доктор тоже не желает, чтобы каждый день назойливо мозолило взгляд мутное слово: «Психиатрическая больница». Что ж, прав…

Вошел без стука, женщина лет сорока что-то записывала в тетрадь; подняла глаза, взгляд безразличный, видимо, к начальственным посетителям здесь привыкли давно.

— Я из Москвы. НКВД, Главное управление госбезопасности. — Раскрыл удостоверение, она даже не глянула.

— Что… вам угодно? — Дрогнули ресницы, застыло лицо, страшное название все же вывело из равновесия.

— Свободен, — бросил через дверь начкару. — Списки больных. Меня интересуют женщины девятисотого-девятьсот третьего года рождения. Только русские. Только с необычным психиатрическим анамнезом. Мании. Навязчивые идеи. Пограничные состояния.

Бросила удивленный взгляд:

— У вас… специальное образование?

— Минимум необходимых знаний. И поскорее, если вам не трудно. Я спешу…

Молча открыла сейф, вынула и положила на стол с десяток папок.

— Больные вашего… так сказать, интереса…

На стол легли еще три папки. Начал с них. Первая и вторая оказались малосодержательными: рабочая Воткинского завода, восстание против Советов, сумасшествие на этой почве навсегда. Пожилая дама из дворян, местная помещица, спалившая экспроприированную у нее усадьбу. Третья…

Это было то, что искал: «…все время возвращается к мысли о своем «царском» происхождении. Настаивает. Приводит доводы. Малоубедительные, типа: «У нас во дворце». Или: «Моя мать, Императрица…» Прописная буква в слове «императрица» была старательно зачеркнута, сверху стояла строчная. «Кто-то не сдержал верноподданнических чувств…» — подумал удивленно.

— У вас тут есть… монархисты? — спросил с усмешечкой.

Она изменилась в лице, мгновенно поблекла.

— Бог с вами… То есть — нет! Никогда!

— Опровергать серьезные обвинения следует без эмоций… — произнес равнодушно, этот безразличный голос испугал еще больше.

— Вы… Арестуете меня? Это я зачеркнула. Не знаю… Так вышло.

— Пусть приведут… — заглянул в папку, — Иванову. Ваше мнение?

— Шизофрения. Она не представляет опасности.

— Это решаем мы.

— Простите. Я сказала, не подумав.

Больную привели две санитарки, осторожно усадили на стул и удалились.

— Я из Москвы, — представился Званцев. — Из наркомата. Вы можете идти, — повернулся к главврачу, та наклонила голову почти по-военному и вышла, аккуратно притворив за собою дверь.

Больная выпрямилась, в глазах — светло-серых, острых, мелькнул гнев:

— Я не понимаю ваших глупых словечек. Извольте говорить внятно!

«Однако… — подумал Званцев, вглядываясь в ее худое, дергающееся лицо. Кожа у нее была серая, жеваная, обвисшая, хотя воображение подсказывало, что когда-то эта женщина была красива. — Рост высокий, вряд ли великая княжна. Кость узкая, комплекция субтильная. Анастасия Николаевна была скорее в деда, Александра III, нежели отца… Ну, да чем черт не шутит. В этом доме и меня в карлика превратят за раз-два…»

— Наркомат — это… Народный комиссариат. Я думаю, вам уже говорили об этом. Разъясняли. Не в ваших интересах обнаруживать столь непререкаемую враждебность… Н-да-с… Итак — здравоохранение. Я из отдела, который занимается психиатрическими учреждениями. Вы много писали.

— Много. Вы хотите сказать, что мои письма дошли до адресатов?

«Ошибка… — Званцев даже смешался немного. — Ну, конечно же! Письма этих несчастных, скорее всего, подшиваются в их историю болезни. Ладно».

— Я не это хотел сказать. Нас уведомили. О том, что вы много пишете и в разные инстанции, учреждения. Мне поручено разобраться по возможности. Итак, вы — Иванова, Надежда Владимировна, 1901 года рождения.

— Я — Романова! Анастасия Николаевна! — перебила яростно.

— Об этом — позже… — Званцев заглянул в «Дело». Какая женщина… Какой напор, как уверена в себе… — Меня интересует точная дата вашего рождения. Здесь ее нет.

Тень пробежала по ее лицу.

— Раз нет — незачем и спрашивать!

— Или… вы не знаете?

— Да что же вы мучаете меня?! И какое это имеет значение?!

— Имеет, представьте себе. Итак?

— Я… Я забыла!

«Лжет… Вполне очевидно лжет. Почувствовала подвох, ловушку. Если назовет чужую дату — попалась. Свою — попалась. Анастасии же Николаевны… Да. Не знает. Еще один вопрос…»

— 5 июня. Эта дата пробуждает в вас… хоть что-нибудь?

— Нет. Я не хочу разговаривать.

— Вам придется. А 22 декабря?

— Нет!

— Когда ваше тезоименитство?

Она не отвечала, смотрела в окно. Несчастная… Она всю жизнь видит стены и в гроб сойдет среди этих белых монастырских стен… 5 июня день рождения Анастасии Николаевны. 22 декабря — ее именины.

— Слова «швибз», «швыбз», «швыбздик» — говорят о чем-нибудь?

Поджала губы, процедила презрительно:

— Совдеп… Какие еще слова, кроме матерных, вы знаете…

И на этом — все. Она — если она Анастасия — не может не знать, как именно называли ее в семье. Милая кличка. Пограничная, правда, но все равно — милая. Сказать? Промолчать? Что ж… В конце концов у каждого есть долг.

— Мой долг сказать вам, сударыня… — Ее брови взлетели к потолку и даже выше. Такого обращения она не слыхала лет двадцать — по меньшей мере. — Вы — не Романова. И поверьте: в ваших интересах не настаивать на этом имени. Романовы отошли… в прошлое. Вам надобно забыть.

Она смотрела во все глаза.

— Кто… вы? Вы должны… Я настаиваю: кто вы? Я закричу!

— На вас наденут смирительную рубашку, посадят в карцер. Зачем? Мне очень жаль… — Позвонил в колокольчик, вошла главврач, взглянула вопросительно.

— Уведите, — распорядился сухо. Она не должна почувствовать интереса. Когда больную взяли под руки и вывели, спросил: — Ваше личное о ней впечатление?

— Я могу говорить все?

— Говорите.

Заведующая долго рассказывала о своих наблюдениях. Получалось так, что и она сама и все санитарки, общавшиеся с больной, были уверены: это Романова, Анастасия Николаевна, чудом спасшаяся из-под расстрела в июле 1917 года…

— 1918-го… — поправил. — А что вы знаете о Романовых? Их жизни, их обиходе, о том, как они умерли?

— Ничего… — пожала плечами. — Откуда?

Странно… Врач и доверяет бредовым озарениям больной женщины. И вдруг понял: все дело в том, что в серых буднях психиатрической больницы, в ее бессмысленности, унылом бытие на равных с теми, кого опекаешь, померещится и не такое…

И еще понял: гонится воистину за вчерашним днем. Россия — большая психиатрическая лечебница. Ее пациентов никогда боле не удастся убедить в том, что Романовы предпочтительнее наследников Ленина. Унылые люди не поймут разницы. Им все равно…

И посему — затея Миллера (наверное, уже покойного) пуста и бессодержательна. Если бы она возникла лет эдак через сто, когда все в России убедились бы, во что вляпались и что променяли на царство НКВД, вот тогда… Тогда, может быть, и пало бы семя на благодатную почву. Сейчас же им всем кажется, что их убогие магазины и плохая еда — вершина возможного счастья. Ну — и Бог с ними.

— На ее теле — следы ран. Может быть — пулевых. Это ведь что-то доказывает, не правда ли? — сказала главврач.

— Ничего. Ровным счетом ничего — применительно к Анастасии Романовой. В годы Гражданской сотни тысяч получили ранения. Это ни о чем не говорит. Живите спокойно. Эта женщина — не Романова.

Показалось, что после этих слов ее взгляд стал спокойнее, она даже улыбнулась и вдруг протянула руку:

— Благодарю. Вы мне помогли. Я желаю вам счастья…

Поплыло в глазах и оборвалось сердце. Только теперь, после этих слов, таких знакомых, вдруг всплывших из памяти, вгляделся — теперь уже другими, давними глазами и узнал… Ну, конечно же, это была она, библиотекарша с тугой старомодной косой. Что, не стала попадьей? Отправилась учиться? Странно все. Непонятно. Но это она, несомненно.

— Вы… какой институт заканчивали? — Язык едва ворочался. Почему? Столько лет прошло… Да ведь и он изменился неузнаваемо. Вот, она скользит равнодушным взглядом по его лицу и даже намека нет…

— Я? — Испуг, ошеломленность болезненная, даже не старается скрыть. Бедная, бедная, поломало вас тут… — Московский. Первый медицинский. Была в аспирантуре — по кафедре психологии. Но — вот, не сложилось…

— Что… не сложилось?

Взглянула странно:

— Вам, как политическому доктору, можно как на исповеди. Я скрыла, что из семьи священника… У меня отец и оба брата стали священниками.

«Вот, — думал, — а счастье было так близко, так возможно… Дурак я и себялюб — вот и вся причина…»

Весь обратный путь не мог избавиться от ее лица, глаз, голоса. «Я желаю вам счастья…». Ему, сотруднику НКВД, она должна была пожелать из песни: мгновенной смерти. Неужели поняла, что перед нею фантом, обманка, некий подпоручик Киже (этот рассказ Юрия Тынянова Званцев прочитал давно, еще в 1929 году, в Константинополе — истрепанный советский журнал каким-то непостижимым образом перебрался через море)? Но это означает только одно: с ролью не совладал, расслабился, не дай бог — мелькнуло во взгляде некое сочувствие, и она уловила… Так и до беды недалеко. А может быть… узнала?

Велел отвезти на вокзал, щедро расплатился — вместо обещанных двухсот отдал в два раза больше, ошалевший шофер (это была его месячная зарплата) расплылся в улыбке, отчего и без того узкие глаза исчезли совсем, и проговорил, словно курлычащий голубь:

— Всегда рады! Приезжайте каждый день!

Но на поезд билетов покупать не стал. В справочном узнал, что в Москву летают через день пассажирские «дугласы», всего один рейс, и, если поторопиться, — можно еще успеть в аэропорт. Теперь мчал его к цели раздрызганный грузовик, доехали вовремя и даже с билетом повезло: свободных мест оказалось много. Видимо, граждане воздушному транспорту не доверяли.

Путешествие получилось даже занятным: во-первых, выдали четыре липких конфетки («Чтобы вам не вытошнило», объяснила стюардесса с косичками, заплетенными по местному обычаю). Во-вторых, рядом оказался говорливый интеллигент лет сорока, наверное учитель географии. Он все время норовил сунуть голову в окно — для чего наваливался на Званцева всем телом, и вещал без остановки, восторженно, словно в трансе. «Сейчас мы наблюдаем внизу, справа, город Горький с его автогигантом и домиком на берегу великой советской реки Волги, в котором вызрел величайший пролетарский писатель! А слева — Арзамас, в котором музей замечательного умельца слова Аркадия Гайдара! Вы ведь читали Мальчиша-Кибальчиша? Ну, вот! А скоро будет слева Муром. Помните? Едут с товаром путем из Касимова Муромским лесом купцы!» Из самолета Званцев выбрался больным и разбитым, хорошо еще, что приземлились на Ходынке — отсюда до Останкина кривыми московскими улочками не так уж и далеко.

Такси нашел сразу: едва вышел на прилегающую улочку — резво подкатил шикарный мотор — «бьюик», улыбающийся шофер выскочил, распахнул дверцу: «Пожалуйте, в лучшем виде! Моторы только что получены из самой Америки, останетесь довольны!» Сел, что-то в лакейской речи настораживало, но не придал значения: померещилось, должно быть. Распорядился везти в Останкино и вдруг заметил, как напряглась спина улыбчивого автомедона. «Что-то не так… — подумал. — Если он от «них» — плохо себя держит, не похоже… А с другой стороны? Напрягся-то как… Проверим».

— Завезешь в Лефортово, — распорядился суровым голосом. Красноказарменную знаешь?

— А что? Там раньше кадетский корпус был…

— Верно, — похлопал по плечу. — Жми, в накладе не останешься. Кроме счетчика — еще два. Счетчика.

Шофер обернулся, лицо сморщенное, напряженное, злое:

— Чаевых у нас тут не положено, гражданин… — В голосе послышалась ничем не прикрытая угроза.

«А плохо у ваших с нервишками, — подумал Званцев. — Ну, да я сейчас тебя и успокою…»

— Вы поторопитесь, меня ждут.

Шофер кивнул, повел плечами, будто «Цыганочку» готовился сплясать, отозвался весело:

— Доставим. В лучшем виде.

«Он точно от них», — сразу стало легко, план созрел мгновенно: на Красноказарменной есть несколько домов с глухими стенами-заборами во дворах. В былые юнкерские годы Званцев — как и прочие его товарищи-сластолюбцы, преследуемые разъяренными мужьями окружных красоток, как бы в растерянности забегали в сии безысходные дворы — на радость жаждущим возмездия супругам, а когда те подбирались к прелюбодеям вплотную — исчезали навсегда. Фокус прост: за одним из контрфорсов зияла огромная дыра, но она располагалась сбоку, и незнающему человеку увидеть ее было невозможно. Этим и пользовались. «Остается надеяться, что большевики за эти годы не удосужились дыру заделать. Если же заделали…»

О дальнейшем думать не хотелось. Понимал: сбежать — открыто и грубо на этот раз не удастся: невзначай повернул голову и увидел сквозь желтое заднее стекло еще две машины. Они шли впритык. «Не меньше восьми человек… — соображал, — ошибки они на этот раз не повторят и, судя по всему, уже знают, что имеют дело со знакомым «объектом». А у него? «Очко» или «перебор»? Увы… И молился, молился, чтобы сподобил Господь размотать нить острого желания назад, во тьму лет и месяцев, и не допустить, не дозволить ленивцам спасительное отверстие уничтожить…

Сквозь нервно нарастающую дрожь (слава Богу, что внутри только, снаружи — чистый лед) всматривался в мелькающую за стеклом Москву, отмечая, что внешнего рая большевики пока не построили. Все те же вросшие в землю домики, разбитые мостовые, покосившиеся фонари и помойки, помойки, помойки — на каждом шагу… А вот и улица юности.

— Сюда, пожалуйста…

Шофер послушно вырулил, въехали во двор. Вышел, наклонился к лицу, дурно пахнущему каким-то омерзительным одеколоном.

— Сейчас я приведу свою знакомую и поедем. — Боковым зрением видел, что автомобили сопровождения остановились у въезда во двор. «Итак — две-три минуты… — думал, — пока они очухаются и вывернут за мной. Вряд ли побегут следом. Хотя… Их человек восемь. Четверо останутся, а четверо — ату его, ату!» Между тем уже приблизился к контрфорсу и услышал за спиной нервный выкрик шофера: «Парадные — они же не здесь!» «Здесь, милок, как раз здесь… — неслось в голове — лишь бы лень наша природная осечки не дала…»

Нет. Осечки не было. Дыра стала еще шире и выше, кирпичи по краям обросли мохом. Ну что ж — вперед, заре навстречу…

Слышал, как взвизгнули за спиной милицейские свистки, раздались истеричные крики, в запасе оставались секунды. Если удастся миновать еще один двор с чахлыми деревцами и веревками со свежевыстиранными простынями (а это такой фарт, о котором и мечтать не приходилось!) — им его не догнать.

Громыхнули выстрелы, три подряд; не то женский, не то детский голос прокричал восторженно: «Товарищи, он вон туда побежал! Быстрее, товарищи!» Влетел в дверь черного хода, мгновенно освободил карманы пиджака от документов и денег, «вальтер» сунул под рубашку, за ремень. Пиджак аккуратно повесил на перила. И спокойно, очень спокойно вышел на улицу. Здесь неторопливо вышагивали немногочисленные прохожие, он ничем среди них не выделялся: жаркий день, многие мужчины были в рубашках. Подъехал автобус, бесшумно распахнулись двери. Войти? С трудом преодолел остро вспыхнувшее желание. Автобус — ловушка. Может быть, они и дураки, но не настолько же… Цветастая афиша напротив зазывала в кинотеатр: «Ленин в Октябре». Жаль, нет времени. Даже интересно. Но вошел, купил билет, в зале уже угасали лампочки под потолком. Увы, началось с журнала. Несколько минут вглядывался в странные картины, разворачивавшиеся на экране: девушки с венками что-то пели о необыкновенно высоком урожае «зерновых», мужички в исподнем улыбались во весь рот и басом вторили девицам, то и дело обнимая милашек за талии и приплясывая. Действо напоминало бред умирающего народника из века XIX… А зал был полупуст, преследователи не появлялись. И тогда медленно, с достоинством покинул зал через запасной выход.

В центр решил ехать на трамвае. Долго, зато хороший обзор, все как на ладони. Через час уже входил в бывший «Мюр и Мерилиз», а ныне «Мосторг» под голубоватый неоновый профиль. Еще полчаса ушло на полное переодевание. Вряд ли «они» сумеют опросить все магазины одежды. А если и опросят… Плевать. Купил усредненный «москвошвеевский» костюм — такой не всякий счетовод наденет, рубашку идиотическую до предела, с огромным воротником, в клеточку, такие уже видел на улице и даже подумал, что мужчины в этих рубашках выглядят квакерами или членами фаланстера; обувь на нем теперь была местного производства, фабрики «Скороход»; в Париже, узрев его ноги в таких ботинках, за ним бы двинулась толпа — с хохотом и кривляньем. Ладно. Пусть «товарищи» высматривают. Как писал Честертон — лист легче всего спрятать в лесу, а советского человека — среди ему подобных.

Теперь можно было ехать в Останкино, к славному Евлампию, без лишних опасений. Долго трясся в трамвае, потом в автобусе, слава богу, не битком было набито, даже сесть удалось. Под дерганье и колыханье, пронзительный голос кондукторши, то и дело объявлявшей остановки и взывавшей к совести проезжающих («Рабоче-крестьянское государство, граждане, пока еще не может позволить себе возить всех нас бесплатно!»), мысли приняли оборот неожиданный и даже безысходный. «Чего я добиваюсь? — спрашивал себя и ответа искать не приходилось: — Пытаюсь решить теорему, в которой «дано» отсутствует, а «требуется доказать» гипертрофировано беспредельно. Или еще проще: всех Романовых расстреляли в ночь на 17 июля 1918 года. Однако считается, что некоторые из них остались живы. Следовательно… Стоп! Из подобного псевдосиллогизма ровно ничего не следует. Он некорректен! Вот если бы вторая посылка содержала у т в е р ж д е н и е о том, что некоторые Романовы вышли из-под расстрела живыми — тогда… О, тогда совсем другое дело! В моем же случае давным-давно пора прекратить поиск живых (Миллер, царствие ему небесное, поставил неосуществимую задачу) и вплотную заняться поиском мертвых, останков, другими словами… Их останков, вот и все! И если тела удастся обнаружить — задача будет решена! Потому что в этом случае придется призвать на царство — теперь или в далеком будущем — другие ветви российского царствующего дома, сохранившиеся». Как легко, как свободно стало на душе, какой ясный открылся путь! И как — надо думать обрадуется добрый и славный Евлампий!

Автобус остановился неподалеку от дома резидента, шагов двести двадцать — двести пятьдесят. Уже на первых двух Званцев заметил неладное. На улице появилась милиция. Милиционеры делали вид, что регулируют уличное движение; сотрудники в штатском были узнаваемы, как мандарины среди апельсинов — наметанному глазу ничего не стоило выделить среди прохожих ноги, обутые в сапоги, заметить характерные кепки. Да и лица под этими кепками были потусторонние: упитанные сверх меры, наглые, с бегающими колюче глазками. Заметил и чекистов: те выглядели скромно, но достоверного уличного дела найти себе не смогли. Один торговал мороженым и делал это так, словно предлагал на партсобрании слово очередному оратору, другой бегал за детьми с воплями: «А вот воздушный шарик! Надут сверхлегким газом! Поднимет зайца!» Один ребенок заревел диким голосом: «Зайчика жалко!» В общем, ничего таинственного из совместной деятельности милиции и госбезопасности не получилось. И вдруг Званцева озарило: это они специально! Нарочно! Ну, нельзя же, в самом деле, и предположить, что прожженная ЧК вдруг потеряла и мозги и зубы! Привлекла милицию, которую дальше рынка и пускать нельзя! И тогда…

Означало это — с точки зрения Званцева, только одно: его незаметно, ненавязчиво отвлекали от дома Евлампия. Зачем? Да ведь они брали бедолагу в сей самый миг, а вот арест эмиссара заграничного центра в планы ГУГОБЕЗа не входил! Видимо, ЧК желало, чтобы Званцев продолжил путешествие и обнаружил связи — если они еще оставались. «И товарищами своими погибшими как бы жертвуют… — подумал мрачно. — Лишь бы всю сеть накрыть. Беспощадная публика… Куда нам в 20-м…» А вот несчастного старика было искренне жаль. Спекся дедушка. И остается невыясненным только один вопрос: каким образом э т и вышли на конспиративную квартиру? Сам привел, не заметив хвоста? Нет. Исключено. Наружка НКВД, конечно, хороша, да только он, Званцев, — много лучше. Не мог не заметить. Сто из ста заметил бы. Но тогда остается только одно…

Гнусная мысль. Такая всегда посещает в минуту роковой слабости, тупика, когда исчезает последняя дверь в бесконечной стене и нет выхода. Тогда виноват кто угодно, даже самый близкий, но только не ты сам.

Что Евлампий… Перевербованный агент? Втянувший в игру, в которой нет и не может быть выигрыша? Только позорный проигрыш… И значит — все его басни о Кремле, фотографии — все это чистой воды белиберда? Сообщение о Романовой, гниющей в психиатричке, убитый дедушка — кремлевский служитель? А те, кого он, Званцев, умертвил лично и весьма надежно — это широкий жест руководства госбезопасности? Дабы все выглядело достоверно? И весь сыр-бор чекисты разожгли только для того, чтобы просветить миссию Званцева насквозь? Не потерять ни сориночки? Однако…

Они объегорили Кутепова своей гнусной «Операцией «Трест»». Они повторили маневр еще раз, вытащив Савинкова на свою территорию и завершив жизненный путь оного. «Синдикат-2»… Как они обозначили агентурное дело по ликвидации миссии в связи с Романовыми? Поди так и обозначили: «Агентурное дело №… «Останки»». Куда как здорово, иронично и по существу. Молодцы…

«Меня вы пока не видите. Я для вас неузнаваем. Другая одежда, другая стать. Походочку сейчас подберем…» — пошел, слегка прихрамывая. Вот он, дом товарища резидента РОВсоюза. Перевербованного товарища Евлампия. Ценность сего господина и для Кутепова и для Миллера была столь велика, что не позволили даже взглянуть на фотографию! Решили, что резидент узнает эмиссара сам, так надежнее. Значит: переслали с курьером. Передали через тайник. Курьеру не полагается знать резидента в лицо. А на самом деле…

От мелькнувшего вдруг предположения стало жарко: а если… Если настоящего, подлинного Евлампия, или как его там называли, давно взяли и закопали, а на явке сидит либо опытный агент ЧК, либо штатный сотрудник — а ведь и это не исключается, черт возьми! С гримом чертов дед (или мужичок средних лет — почему нет?) обращается превосходно, он, Званцев, ничего не заподозрил, ни граммулечки; да и кто бы в подобных обстоятельствах стал изучать лицо партнера? Никто бы не стал…

Что же остается?

Вот он, дом. Старичок сидит под охраной двоих, а то и троих — это на всякий случай, конечно, какой дурак сунется в пекло? Нет таких дураков…

А если все построения о попытке «отвлечь», создать условия для отрыва — чепуха? Ну, мало ли по каким причинам здесь ошивается худшая полиция мира? А люди в штатском могут быть совсем не из ЧК? И все глупости зеленые, кроме одного…

С Евлампием что-то не так. Твердо не так. Неуловимо плывущая логика, в которой выпало одно или два звена, но эти выпавшие звенья никак не опровергают страшной догадки.

Короче: зайти? Пройти мимо?

Э-э, была не была и где наша не пропадала…

Но с парадного крыльца входить не стал. Ведь есть уборная, а из нее прямая дорога в дом. Если, конечно, предусмотрительный Евлампий не заблокировал ход наглухо. Интересно, наблюдают они со стороны или нет? По логике — должны. Засечь появление фигуранта — азы розыскного дела. Оно не признает неожиданностей. Если так — пожалуйста. Даже интереснее. В открытом столкновении выигрывает сильнейший. Как тогда, в «Метрополе». Хотя еще раз они такой ошибки не повторят.

Вот она, уборная. Дверь приоткрыта, словно приглашает. Никого вокруг не видно, хотя они могут наблюдать и из относительного далека, метров с двухсот-трехсот. Цейсовские бинокли у них наверняка есть. Чего не пожалеют большевики для своей опоры, тайной полиции. Ну? Вперед? Ч-черт. Они наблюдали от аэропорта. Значит, проверяли — нет ли других, кроме Евлампия, явок. А если так…

В Александровском, когда ротный перед строем задавал вопрос: «Господа юнкера, кто написал на доске в классах женские груди?» — отвечал без заминки: «Нарисовал, господин капитан. Тоскливо без них». Взрыв хохота и восторг роты мгновенно и навсегда превратил в отчаянного. Таким был на фронте внешнем, потом внутреннем; теперь — здесь.

Толкнул двери, они были не заперты, доски тоже отодвинулись легко; бесшумно взошел на второй этаж и сразу услышал: внизу разговаривали. Показалось, что спит. Такого просто не могло быть. Ну, не полные же они идиоты! Аккуратно спустился, Евлампий сидел за столом, напротив расположился худощавый, с немецким вытянутым лицом, в форме: майор госбезопасности, по ромбу на краповых петлицах. Едва успел с некоторой даже иронией подумать, что ранг визитера крупный, уважение оказано несомненное, как майор взмахнул ладошкой и пригласил:

— Мы как раз о вас беседуем, Владимир Николаевич. Проходите, присоединяйтесь, только без глупостей. Спасибо, что не подвели. Оправдали, так сказать, трепетные надежды…

Стрелять? Плевое дело, дохлое. Сейчас возникнут (как на сцене во время дурного спектакля возникают родители девицы, чтобы обратать блудливого жениха) два мальчика-с-пальчика. Вот они, изваяния у стены.

— Садитесь. Позвольте представить: капитан госбезопасности Румдальцев, Яков Петрович. Как бы «Евлампий». — Майор осклабился.

Оборотень развел руками извинительно и огорченно улыбнулся.

— А где настоящий резидент? — продолжал майор весело. — Расстрелян и сожжен. Пепел развеян. Вот, Яков Петрович сыграл в лучшем виде. Спросите зачем?

Званцев молчал. Яков Петрович встал, подошел и снова дружески улыбнулся. Выглядел он несколько иначе, нежели всегда. И одет был по-другому, и помолодел изрядно. Заметив изучающий взгляд Званцева, серебристо рассмеялся:

— Я же объяснял, что владею гримом. Вот что, Владимир Николаевич… у нас есть предложение…

— Хотите завербовать? Чепуха. Я русский офицер. — Презрительно хмыкнул, сплюнул под ботинок и растер. — Надеюсь — понятно?

— Да оставьте вы глупости ваши! — рассердился Яков Петрович. — Игра сделана, вы проиграли, хотите пулю в затылок? Не заваляется! Только учтите: есть такой старый прием: во всех газетах мы распубликуем, что арестованный эмиссар РОВС продал на допросах всех и вся, и, заметьте, подтвердим документами и фотографиями. За что умирать станете?

— За свои личные отношения с Господом, товарищ. Не понятно?

Майор пожал плечами, бросил взгляд на Якова Петровича:

— Трудный тип, вы правы. Ладно. Карты на стол. Кроме публикации многодневная пытка. Например: засунем в мокрый сыромятный мешок, поставим в камеру — пятьдесят на пятьдесят на метр двадцать — под лампы в пятьсот ватт. А? Мало станет — иголками обработаем. Мало — член подключим к двухсот двадцати!

— Двумстам двадцати. А где возьмете? В городе у всех сто двадцать семь…

— Ладно… — Взглянул исподлобья. — Заметьте, Владимир Николаевич… Мы разговариваем, оружие у вас под пиджаком, а вы не рискуете воспользоваться… Или уже догадались? Что ваш «вальтер» — ерунда?

«Оглоушил… А с другой стороны? Ничего нового. Где-то под коркой давно бродило скользкое предположение. Значит — правда. И настоящих трупов — всего два. И «голов» на сейфе товарища Свердлова — нет. Иллюзия. Отдадим должное: «Евлампий» сыграл как артист Императорских театров… Ладно. Мышеловка захлопнулась. Выхода — нет. Один день жизни — год надежды. Можно попытаться. Перед кинокамерой выступать не заставят, ни к чему им. Заставят искать-приманивать оставшиеся «гнезда». Уверены: деваться некуда, спалю всех. Не так уж и глупо…»

Вытащил «вальтер», положил на стол.

— Вы его в музей. Ловко вышло. А патрончики — как настоящие.

— Пули — специально сделанная пластмассовая оболочка. Внешне не отличить. Что вы и подтвердили. Попадание — всего лишь синяк. В лицо, слава богу, вы никому не выстрелили. — Майор не скрывал глубокого удовлетворения.

— Валяйте, товарищи. Излагайте «плант»».