Мертвые мухи зла

— Мы пасем и пытаемся выявить антисоветский монархический центр. Я бы сказал и точнее — контрреволюционный. Но революция позади, советская власть крепка и нерушима, так что такое название как бы лучше. Пока мы знаем… знали только Лену и осужденных ныне к высшей мере не то родственников, не то подельщиков, не то родителей Лены. Мы не смогли этого установить. И эта часть — прошлое. Настоящее: Таня, тебе хорошо известная…

— А… Серафима? (Не валяйте дурака, товарищ… Не станете же вы убеждать меня, что ничего о ней не знаете?)

— Спасибо. Знаем. И вот здесь самое серьезное, Дерябин. Эту даму мы подставили милой девочке. С прекрасной, достоверной легендой. Но… Никуда дальше не продвинулись. И вот теперь мы просто вынуждены обратиться к тебе. Девочка души в тебе не чает. Я убежден: подъедешь на кривой — объедешь на вороных. Она посвятит тебя во все. Она тебе верит безраздельно! Другого выхода, товарищ Дерябин, нет. Решай.

— А это не очень гнусно? — В моем голосе нет и тени насмешки. Так, деловой вопрос. Он всматривается остро, но успокоенно мотает головой.

— Морально то, что полезно рабочему классу. Фадеева читал? Помнишь, как врач отравил партизана во имя победы? Ну, и то-то…

Часа полтора он подробно и доходчиво объясняет, что я должен говорить Тане, о чем следует молчать. Как себя вести, если удастся попасть в компанию монархистов или кто там они… Могут оказаться и террористами, и отравителями, и диверсантами. Главный метод: когда мы нравимся женщине и желаем выведать у нее какие-то тайны — мы должны добиться ее расположения, безумной любви, ласки. В постели (он так и произнес, без усмешки) и «через лобзанье» получить все, что требуется.

— У тебя были… женщины? — смотрит пристально. — Впрочем, мог бы и не спрашивать, у тебя все написано на лице. Тогда еще интереснее, согласись.

— Но она же девочка совсем! — Я почти кричу.

— Нет… — качает головой. — Это она так выглядит. Ей скоро пятнадцать, а в этом возрасте у многих уже дети. Так что не пасуй, Дерябин. Да и чего не сделает большевик ради любимой родины, партии, товарища Сталина?

Цежу сквозь зубы:

— Я ставлю товарища Сталина на первое место.

Качает головой:

— А ты не такой простак… Тебе покажут выход — это далеко, окажешься на другой стороне, в другом доме. В случае крайней необходимости — звони, телефон знаешь. А так мы сами тебя найдем. И помни, на носу заруби: отныне ты проходишь необходимую практику в качестве секретного сотрудника ГУГОБЕЗ. Я не отбираю подписки, не завожу дела, так как ты — член семьи нашего работника. Усвой: никаких разговоров. Ни-че-го! Ни с отчимом, ни с матерью, ни с кем, понял? Иди…

…Переход с неяркими лампочками, гулко отдаются шаги. Лестница наверх, вахтер. Он не смотрит на меня, молча отпирает дверь, и я оказываюсь в незнакомом дворе. Выхожу на улицу. Это Каляева, только метрах в трехстах от того места, где я вошел в Большой дом. Серьезная история. Они доверились мне. Вот, даже ход подземный показали. А что буду делать я?

Дома первым делом открываю словарь Даля. «Лобзать» — это значит холить, лелеять, ласкать. «Лобзай меня, твои лобзанья…» Однако…

Звонок в дверь, улыбающаяся мама: «К тебе гостья». Я не удивлен. События столь связаны-перевязаны, сбиты-сколочены, что Таня не может не появиться. Это она. Здороваемся, я — несколько смущенно, предложение Дунина жжет мозги. Таня спокойна, доброжелательна, даже весела. Входим в мою комнату, молча вглядываюсь в ее лицо. Она хорошенькая и с каждым днем все лучше.

— Кто твои родители?

— Тебя интересует происхождение? Не знаю. Еще два года назад я была в детском доме. Меня взяли добрые люди, я и сейчас живу у них.

— Кто они?

Усмехается.

— Ты уже забыл? Мои названые родители — славные, добрые, замечательные люди! Папа милиционер. Мама… Ну а кто же она? Удочерительница? Звучит ужасно… Она — домашняя хозяйка. Хорошо ко мне относится.

— А как же ты…

— Стала членом организации? — Голос звучит ровно, спокойно, она словно рассказывает о недавней поездке на Кировские острова. История загадочная…

В двадцать шестом году настоящих родителей Тани арестовало ОГПУ. Дворяне, не смирившиеся с победой хама, они перешли к активным действиям и «засветились». Отцу — он сотрудничал с РОВсоюзом — удалось бежать, мать расстреляли.

— А где теперь… твой отец?

— Тогда ему удалось уехать во Францию, в Париж, там — штаб-квартира РОВсоюза.

— А… теперь?

— Его больше нет.

— А… новые родители?

— Я оказалась в детском доме, под другой фамилией, но меня нашли.

— Не верю. Ты сочиняешь. Детский дом, другая фамилия… Тебя бы сам Ежов не нашел!

Пожимает плечами.

— Гордыня — порок, милый Серж. Смотри… — показывает крестик на шее. Он сломан посередине и соединен заново. — Это мой крестильный. Отец сломал его незадолго до ареста. А частицу передал. Верным людям, просил искать. В моем деле, в моих вещах осталась верхняя половинка креста. Как пароль…

— Допустим. А как же уговорили взять тебя обыкновеннейших людей?

— И об этом позже, ладно? — Голос ее становится непререкаемым, жестким. — Я пришла, чтобы узнать: что нужно от тебя… Большому дому?