Мертвые мухи зла

— У нас? — сощурился, поморщился. — Синагога называется. Наши реббе и шамесы — такая же сволочь для мирового пролетариата, как и ваши попы. Настанет день, и мы кишкой последнего царя последнего попа удавим, понял? И всех этих попиков, реббеков, мулл мусульманских спустим под откос истории. Зачем новому революционному человеку опиум? Ну и то-то…

— Так я поехал?

— Ты поехал, но ты еще не знаешь — зачем. Возьмешь попа, его прислужника, пусть оденутся, как положено, и все свои цацки возьмут с собою. Давай…

Искал не долго. Автомобиль (с недавних пор был у коменданта потертый «даймлер») попетлял по улочкам и вдруг оказался у большой и стройной колокольни. За ней обозначился и пятиглавый, с чашеобразным куполом, храм. Вошел, служба уже закончилась, старушки с ведрами и тряпками истово терли каменный пол. Заметив на возвышении у алтаря священника, подошел:

— Вы здесь как бы главный?

— Я настоятель, — не удивился священник. Был он лет пятидесяти, благообразный, спокойный. — А что вам требуется?

— Вы сейчас поедете со мною. Возьмите все, что надобно для службы. И дьякон тоже… Поедет с нами.

— Куда, если не секрет?

— Узнаете.

Большой храм… Высоко под куполом — Господь Вседержитель распростер благословляющие руки. Какой у него глаз — суровый, непримиримый… Такой не простит, если что…

Может быть, впервые после детских лет и юношества, после нудных (такими казались, что поделаешь?) православных служб на «Диане» задумался о жизни, о себе, о ней… Вот, свела судьба, распорядилась, и от того, как ты, раб Божий, Сергей, поведешь себя — будет тебе и станется с тобою. Странно как… Нет в этом храме добрых лиц на иконах и росписях, добрых глаз. Все призывают к ответу, все смотрят в самую суть души — что там?

А что там, Сергей? Что там, ты-то сам знаешь это?

Или они все столь суровы, потому что нет прощения?

Да ведь что сделал? Что? Ничего пока не сделал…

И вдруг ударило: а Татьяна? А Бородавчатый? А царские слуги? Приближенные? Скольких порешил, Сережечка… Руки по локоть в крови — с этим теперь ничего не поделаешь…

Поднял глаза, произнес внятно:

— Прости, Господи… Ибо не ведал, что творю. А теперь спроси по всей Твоей строгости. Я согласен, потому что понял…

Вышел священник с баулом в руке, за ним дьякон с испуганным лицом, почтительно поздоровался, все чинно и стройно прошли к автомобилю и двинулись в обратный путь. Когда подъехали к ДОНу, Ильюхин заметил, как оба священнослужителя переглянулись и по лицу настоятеля вдруг разлилась смертная бледность…

Миновали калитку, охранники провожали изумленными взглядами небывалых гостей, когда вошли в кабинет Юровского, священнослужители машинально перекрестились на красный угол. Но икону не нашли и растерянно переглянулись.

— Мы неверующие. — Юровский сел за стол, предложил: — Прошу садиться, отцы… — Это слово вызвало у него ироническую улыбку, но он ее подавил. Мне нужно, чтобы вы отслужили. Здесь и сейчас. К тому же и они просят.

— Они… — одними губами повторил настоятель. — А… как они? Ничего? Здоровы?

— Э-э, батюшка, да вы не философ, — поморщился Юровский. — Как это там у вас? «Пройдет над ним ветер — и нет его…» А?

— Вы точно произнесли часть псалма, — кивнул священник. — Но какую службу желаете… вы? Или… они?

— Служба — она и есть служба. — Юровский прошелся по кабинету взад и вперед, остановился у окна. — Когда у вас поют отходную? Только учтите без лишних вопросов, да?

— Когда отпевают покойника, — совсем побелел священник.

— А еще?

— Ну… К примеру — есть такое последование — обедница. Там тоже… есть «отходные», как говорите, слова. Только они читаются, а не поются.

— Спеть можете?

— Но… но зачем? — Батюшке стало дурно, он схватился за сердце и готов был упасть в обморок.

— Это я знаю, — твердо сказал Юровский. — Ваше дело — исполнить беспрекословно. Вы понимаете: время военное, революционное, неповиновение реввласти карается смертью. Итак?

Дьякон перекрестился.

— Если вам так надобно — я это… пропою. А вы… отпустите нас?

Юровский помрачнел.

— При условии: всё, что здесь увидите, — государственная тайна. И ваша служба, и вообще… Всё. Ну?

— Мы согласны, — с трудом произнес священник.

Прошли в гостиную. На письменном столе, справа от которого обыкновенно спал Боткин (сейчас его койки в комнате не было), стояло множество икон, перед ними горели свечи. Все это успел рассмотреть, и даже внимательно, но потом увидел… ее. Она была бледна, вокруг глаз чернели круги, она часто и мелко крестилась и, заметив Ильюхина, вымученно улыбнулась. Больше ничего и никого не увидел, в уши ворвался «читок» — священник произносил положенные слова, кланялся, махал кадилом, дьякон возглашал — только вот что?.. Поймал себя как бы «боковой» мыслью (боковой, именно боковой, и при этом даже не успел подумать, что если есть «боковое зрение», то почему бы не быть и боковой мысли?), что не слышит, не понимает, да и не хочется, признаться, понимать…

А ее лицо изменилось. Нет креста мелкого, нет обыкновенного. Она стоит, как истукан, в полнейшем забытьи и словно ждет, ждет чего-то, ждет такого, о чем он, Ильюхин, даже и догадаться не может…