Мертвые мухи зла

Когда открыл глаза — ее уже не было. И понял: свершилось. Свершилось по предначертанию. Ныне и присно и во веки веков. До последнего дыхания.

Жизнь напоминала пулеметную очередь, только медленную, очень медленную — сравнительно с трескотней «максима». Койка, чека, ДОН. Чека, койка, ДОН. И снова ДОН, чека, койка… Бессмыслица.

«Но те, кто придут после нас, — они будут счастливы… — повторил вдруг расхожее, многажды слышанное. — А кто сомневается? Они тоже будут вести отсчет от койки, работы, гулянки-пьянки. Это и есть счастье. А что еще? Театр, что ли? Или вечно злое лицо жены? Вон, мать, как посмотрит, бывало, на отца — так и пойдет пятнами или сикось-накось. Правда, батяня пил, и пил без меры, да ведь все равно… Просыпаешься — она. Засыпаешь она. Днем — опять она. Да ведь и она — точно так же. Так что же такое счастье? Полет птицы? Ладно молоть… Мы тяжелее воздуха, нам пропеллер надобен. А то еще — когда тебя понимают. А кто тебя понимает? Жена? Теща? Начальник? Товарищ по работе, который, подобно Медведеву, норовит записать и донести? Видать, у товарища Ленина счастье какое-то особенное, тайное, как порок какой…»

…И вот — газета. На стенде. «Уральский рабочий». И черные аршинные буквы: «6 июля, Москва, мятеж левых эсеров. Ответработники центрального аппарата ВЧК застрелили и подорвали гранатой германского посла графа Мирбаха. Брестский мир под угрозой срыва. Товарищ Дзержинский под арестом у матросов-анархистов».

Помчался в «Американскую». Там царила кладбищенская тишина, в кабинетах — никого, только Юровский медленно и подчеркнуто спокойно выводил что-то 86-м пером на листе бумаги. Поднял глаза, хмыкнул:

— Ты чего?

— Что там, в Москве? На самом деле?

Юровский смотрел, не мигая, и была в его тяжелом взгляде извечная тоска и скорбь.

— Мария Спиридонова решила, что наша власть — не туда. Она подняла своих приспешников. Она подняла подлый элемент в войсках. Сложно там… Было. Товарищ Феликс руководил операцией из логова зверя. Его арестовали анархисты, но он и оттуда не терял нити. Латыши встали на нашу сторону. Всё.

Странно как-то говорил Юровский. Когда упомянул Дзержинского, почудилось Ильюхину — не столько в словах даже, в интонации, скорее, ничем не прикрытая издевка. К чему бы это?

— И что?

— Всё. Внутренних врагов поубавилось. Ты готовишься?

Пробормотал что-то нечленораздельное.

— Ну вот и готовься.

Ушел, на улице вдохнул свежего летнего воздуха — стало легче. Что же это тогда было, что? А вот что: телеграмма. Кодированная. Чушь какая-то по поверхности. А суть — она и совершилась. Дзержинский попытался взять власть. Устранить Ленина. Раздавить Брестский мир. Обменять семью. А теперь что же?

А теперь будет второй этап: некто попытается Владимира Ильича шлепнуть. Дзержинский — он такой… Он не отступит. И как же быть, товарищ Ильюхин?

Ленин… Святое святых. Самый великий, человечный, добрый. Правда, портит образ непримиримая уверенность: всё, что против рабочего класса, карается смертью. И кто не с нами — тот против нас. Молва — славная. А дела? Палаческие дела… Расстрелы повсеместно. Беспощадные, страшные… Этот человек одержим. Безнадежно одержим…

Но ведь ты как бы присягнул ему?

А тогда как же… она? Они все?

И вера в солнце Завета? И… ее очи? Очи… Как их забыть…

«Ладно, — сказал себе. — Я чую. Правду. Печенкой чую, к которой всегда обращаются все наши в самых трудных случаях. Что выше любви? Она ведь внутри нас, как Бог Вселенной? Тогда Ленин со своим строчащим «максимом» ничто. А Феликс… Наши желания, стремления пока совпадают. А там посмотрим…»

Утром приехала на дрожках игуменья Спасо-Ефимьевского монастыря. Ильюхин узнал ее: пожилая, пухленькая, шаг иноходью. Та самая, с явочной Кудлякова. Вошла, перекрестилась на красный угол (давно был пуст), протянула корзину, прикрытую чистым полотенцем. Юровский приоткрыл, мотнул головой: «Возьми». Ильюхин поставил подношение на столик в углу, но не открыл, хотя и любопытно стало. Но все разрешилось тут же.

— Я надеюсь, что государь и семья получат… это?

— Они совершенно нормально питаются, — сухо отозвался Юровский. — Вы бы лучше позаботились о наших рабочих. Им это — в самый раз.

— Так я могу надеяться?

— Можете. — Повернулся, ушел, Ильюхин двинулся следом. Зашли в кабинет, Юровский уселся под рогами, Ильюхин невольно прыснул в кулак.

— Ты чего?

— Да ведь, как… олень, — расхохотался Ильюхин.

Юровский посмотрел внимательно, но не было и тени обиды в его бездонных глазах.

— Молод еще… Я, знаешь ли, верный муж и отец. Мне рога не грозят. А ты… Ты сумей выбрать, когда срок придет. Или… уже выбрал?

Теперь взгляд сделался не то ледяным, не то каменным — видел такие глаза Ильюхин у статуй, на петербургских кладбищах…

«Неужто — знает? Неужто этот кобель без яиц Медведев все же донес? А этот возьми и поверь? Нет… Не должно. Это он просто так. Испытывает…»

И не отводя взгляда, без улыбки, равнодушно-равнодушно:

— Эх, Яков Михайлович… Я так думаю, что сначала надо зверя в берлогу загнать. Или пристрелить.

— Здесь ты прав. Не обращай внимания. Я просто так…