Мертвые мухи зла

— Тогда позвольте мне… — Поправив полы рясы и утвердив «кабинетский» наградной наперсный крест в центре груди, начал вдумчиво, неторопливо словно рассуждал сам с собой: — Вы предлагаете благословить розыск останков бывшей царской семьи… Что ж… — Пожевал губами. — С одной стороны — дело богоугодное. Но с другой, другой… — Встал, подошел к Кирсте, остановился и заглянул тому в глаза, склонившись, долгим проникновенным взором. Николай Второй сам, сам довел себя и подданных своих до крушения и гибели. Так чего же теперь стенать? Но дело даже и не в этом… — Вернулся к столу, сел, закинул ногу на ногу, отчего стал виден модный ботинок со шнурками. Дело в том, что надолго ли вы, господа? То-то и оно… А церкви жить и сострадать и дальше, при смене власти, понимаете? Вот вернется товарищ Белобородов, а то и сам Троцкий пожалует, и что? Расстрелы, расстрелы… Нет. Церковь не может ввязываться в сомнительное предприятие. Не может.

— Но обретение тел страдальцев сих, — Кирста вдруг заговорил, будто с амвона, — поможет и победу — кто знает — обрести?

— Никто не знает… — грустно возразил благочинный. — И оттого зачем? Да и сможете ли вы доказать принадлежность этих тел? Это я выражаю мнение преосвященного. Только смуту в умы внесете и всё. Наука еще не имеет, так сказать, много гитик, понимаете? И оттого вся ваша затея бесполезна и даже вредна.

— Что… Что же делать? — растерянно спросил Кирста.

— Ждать, ждать, ждать… Вот установится когда-нибудь в России твердая и благая власть. Наука получит множество гитик. И тогда тела словно бы и сами, сами придут к своему народу и скажут: вот мы. Во благо.

— А… что такое… «гитик»? — осторожно спросил Ильюхин.

— Гитик? Вы думаете — я знаю? Нет! Это словечко такое. Обозначает научный прогресс. До свидания, нет — прощайте, господа…

Кирста вложил ладонь в ладонь и подошел под благословение.

Благочинный перекрестил, но свою руку в ладони Кирсты не вложил, словно символизируя некий мистический разрыв.

Ильюхин не подошел. Подумал: «Большевики страстно и убежденно паяют мозги миллионам. А этим и такой пустяк — лень. Или страшно».

— Отче… — сказал равнодушно, — мне мой священник в церковной, а также и приходской школе дал как-то из-под полы стишок прочитать. Я не все запомнил, но вот что: есть, есть Божий суд, наперсники разврата. И мысли и дела он знает наперед! Он ждет! Он недоступен звону злата!

— Браво, — захлопал в ладоши благочинный. — Это срамник Лермонтов написал. По поводу другого срамника — Пушкина. Обоих на стенах церквей изображают среди чертей, в геенне огненной. Но если потомок сатаны обращается к Богу — якобы, конечно, — то к кому он обращается на самом деле? То-то и оно…

Вышли из резиденции раздавленными и уставшими. Кирста развел руками, вздохнул.

— Н-да-с, Ильюхин… Н-да-с. Но наше дело — делать свое дело, не так ли? Вперед! Поезд через полчаса.

И вот — плоский город Пермь. Поезд катил по высокой насыпи, и хорошо было видно сквозь вымытое дождем окно, как врос этот город в землю. Только трубы вознеслись высоко-высоко…

Кирста сверился со своими записями и приказал извозчику ехать к Мотовилихинскому заводу:

— Там, на спуске, справа, домишко деревянный, стоит одиноко, не ошибешься…

Минут через двадцать добрались. Кирста велел извозчику обождать и вприпрыжку поднялся по разбитой и полусгнившей деревянной лестнице, Ильюхин с трудом за ним поспевал. Крыльцо было аккуратное, но старое, почерневшее, очевидно стало, что мужской руки в этом доме нет. Постучали, открыла бойкая женщина лет тридцати на вид — черноглазая, темноволосая, вгляделась.

— Вы к кому?

— Вы сестра предчека Федора Лукоянова?

— Я… — Смутилась, растерялась. — Арестовать… хотите?

— Нет. Поговорить.

Вошли в комнату — небольшую, чистую, обставленную кое-как: стол, три колченогих «венских» стула, лампа с керосином под потолком. Кирста огляделся.

— А ваш братец награбленным, выходит, не баловался?

Обиделась.

— Брат хотя и большевик, но человек убеждений. Честный!

— Ладно. Что он вам говорил об убийстве царской семьи?

Помолчала сосредоточенно и начала рассказывать. Голос ее звучал негромко, спокойно, и Ильюхин догадался: говорит правду и даже заждалась того светлого мгновения, когда ее можно будет рассказать.

Выходило так, что брат вернулся в Пермь сразу же после 17 июля и сам рассказал о том, что бывший царь убит, а вся его семья и люди вывезены сюда, в Пермь. По рассказу и голосу брата поняла, что тому тяжело рассказывать о случившемся.

— Может быть, — спросил Кирста равнодушно, — брат вам сообщил о том, где именно содержались Романовы? Естественно — кроме государя?

И на этот вопрос ответила без колебаний:

— На станции Пермь-2 стоит поезд. В нем и содержали всех.

И предваряя вопрос, готовый сорваться с уст взволнованного Кирсты, сказала:

— Я туда хотела пойти, но — побоялась. Уж не знаю и почему.

— А… куда дели узников, когда в город вошли наши части?

— Не знаю.