Мертвые пианисты

Наде было странно сидеть вот так, вместе со всеми, вне школы. Ощущать себя частью чего-то, а не отдельно плывущим телом. Странно и приятно. Правда, периодически все же хотелось достать из кармана телефон и продолжать слушать Дебюсси, но Надя этого не делала. Потому что бабушка говорила, что так поступать неприлично. Неприлично даже просто смотреть в телефон во время разговора. Зато остальные одноклассники о приличиях не задумывались. Спокойно смотрели в свои телефоны во время общей беседы. Иногда подолгу — словно вмерзали взглядами в экраны.

Надя достала телефон только тогда, когда позвонила бабушка.

— Ну, и что вы там делаете? — раздался засохший от недовольства голос.

— Мы… мы просто сидим.

— Сидят они. Чтобы в семь была дома, как мы и договаривались. Поняла, Надюш?

— Поняла…

Надя действительно поняла. Но через полчаса бабушка позвонила снова и напомнила, что завтра опрос по Лермонтову, очень серьезный опрос, к которому нужно подготовиться. И это касается всех.

— Завтра опрос по Лермонтову, очень серьезный опрос, к которому нужно подготовиться. И это касается всех, — повторила Надя по бабушкиной просьбе.

— Боже мой, ну тебя и пасут! — фыркнула Ксюша, закатив желудевые глаза. — Опрос по Лермонтову, блин. Надо было мне тогда реально разбить твой телефон, чтобы твоя бабуля не доставала тебя каждые пять минут.

— Да, Завьялова, ты уж извини, но твоя бабуля и правда больная, — добавил Андрей Демидов.

— Андрей, ну зачем ты так… — поморщилась Аня Ищенко и откинула со лба крашеную прядь.

— Да, это правда, у нее больное сердце, — пробормотала Надя.

Все молча смотрели на нее три секунды. А потом начали говорить про Сухарева, которого исключили из школы, про какой-то очень интересный сайт, про компьютерные игры, про то, что почему-то у них в школе не устраивают дискотек, хотя в соседней школе устраивают. Надя не видела связи между всеми этими темами, не ощущала переходов. Переходы были словно спрятаны в тумане. Ты вроде плывешь в одной разговорной теме, а потом раз — и оказываешься в самой гуще другой. А как это произошло — непонятно.

Надя и не пыталась гнаться за неуловимым. К тому же сказать ей было нечего ни по одной теме. Разве что по теме Сухарева: бабушка очень часто обсуждала его в учительской. Но пауз между чужими фразами практически не оставалось, не получалось втиснуться своим голосом. Да и ладно. Наде было хорошо и так. На коленях неподвижно лежал кот, больше не тыкался мокрым носом. Внутри Надиной головы все недавние волнения улеглись. И только от стыда за неправильное пиво что-то слегка зудело, как от позавчерашнего укуса слепня. От зуда хотелось избавиться. Поэтому, когда разговор снова зашел об алкогольных напитках, Надя все же решила высказаться:

— Я приношу свои извинения за то, что купила не то пиво, что вы мне поручили. Надеюсь, вы меня простите.

Все удивленно посмотрели на Надю. А Надя порывисто глотнула воздух. Словно пытаясь запить звуки собственного прорезавшегося голоса.

— Не простим, — серьезным тоном сказал Лопатин. — Порубим тебя на фарш.

— Ага, — еще серьезнее добавила Олеся Тихонова. — И скормим Ксюшиному коту.

Надино сердце садануло по ребрам. Колени дернулись и скинули сонного кота на пол.

— Я могу все исправить, — тихо сказала Надя. — Я… я завтра принесу всем вам по пиву.

— Давай, — одобрила Ксюша. — Прямо в школу, на алгебру. А еще лучше — на опрос по Лермонтову. Предложи бабушке устроить пивную вечеринку вместо литературы.

— Хорошо, — прошептала Надя, скатываясь внутри себя в ледяной ужас.

— Конечно, хорошо. А иначе бабушка никогда тебя больше не увидит.

И тут все засмеялись. Затряслись, громко хватая воздух раскрытыми в улыбке ртами. А Надя почувствовала себя беспомощным комком плоти. Словно вся она — вынутый хирургом из чьего-то тела орган. Скользкая, уязвимая. Чужая.

— Да это шутка, Завьялова, расслабься, — задыхаясь от смеха, простонал кто-то. — Это шутка.

Надя снова попыталась расслабиться. Но получалось хуже, чем раньше. Чувство сопричастности внезапно истощилось. Надя снова сократилась до самой себя, до своего обособленного скрюченного туловища, до своей болезненной неуклюжести. И в голове почему-то зашевелились неприятные воспоминания, медленно оживая. Будто плохо погребенные покойники. Все разом, и старые — как, например, об одиноком сидении на подоконнике после уроков, и совсем свежие — о жевательных мишках из магазина. Мишек, кстати, съел Сережа Гордеев.

А в полседьмого бабушка позвонила в третий раз и сказала, чтобы Надя живо шла домой.

— Вы не могли бы меня проводить до дома? — промямлила она после разговора с бабушкой. — Дело в том, что я не знаю дороги. То есть я не запомнила дорогу.

— А ты не боишься, что мы заведем тебя в лес с маньяками и там привяжем к дереву? И оставим умирать? — сказал Лопатин.

— Ребя-я-я-ят, — умоляюще протянула Аня Ищенко.

— А что? Мы на все способны. Или запрем в подвале, а бабушке скажем, что ты от нас ушла в семь и больше мы тебя не видели.

Все снова засмеялись, и Надя догадалась, что это, видимо, опять была шутка.