Мешок с шариками

Он жил в Алжире, в квартале Баб-Эль-Уэд, и очень мечтал поехать каникулы во Францию, прелести которой ему так расписывали отец и дед. И вот, когда он наконец очутился в Париже, нагрянув к одному из своих кузенов, и неспешно прогуливался по Елисейским Полям, американцы вдруг высадились в Северной Африке. Смысл этой новости дошёл до него лишь дня через два, когда он осознал, что теперь не сможет увидеть побережье Белого города[39] до конца войны. Он и сейчас продолжал посмеиваться над этим, лёжа на полу.

– Ты только подумай! Если всё это протянется ещё десять лет, у меня будут десятилетние каникулы!

Через несколько недель после приезда Анжа парижскому кузену взбрела в голову нелепая идея жениться. Алжирец оказался на улице и почти без денег. Словно растение, тянущееся к солнцу, он вернулся на юг Франции и остановился у берега моря, которое не мог переплыть.

В течение нескольких дней Анж немножко попрошайничал, а потом, месяца три тому назад, случайно наткнулся на этот лагерь. Он вошёл, выложил свою историю Сюбинаги, и тот позволил ему остаться. С тех пор он чистил картошку, подметал лагерь и, конечно, предавался длиннейшим сиестам.

– Вообще-то, – заключил он, – в Алжире я целый день продавал башмаки в папиной лавке. Вот там я действительно надрывался. А потом, чем дольше разлука, тем приятнее мне будет вернуться к своим.

Морис, который ходил осмотреться, застал нас за этой беседой.

– Много народу в лагере?

– О, обычно человек сто, кто-то уезжает, кто-то приезжает. Но вы увидите, это действительно хорошее место.

Я начинал жалеть о том, что буду ездить в Валлорис, – чувствовалось, что мы бы отлично поладили с Анжем.

В шесть колокол возвестил время ужина. Благодаря нашему новому знакомому, который был в курсе всех местных тонкостей, мы тут же заняли место на самой ближней к раздаче скамье. Чаны были просто гигантскими, и мальчишка лет пятнадцати – как я потом узнал, он был из Голландии – зачёрпывал из них огромным половником, рукоять которого нужно было держать двумя руками.

Шум стоял оглушительный, рядом со мной устроились двое бельгийцев, они тоже ждали конца войны, чтобы вернуться домой. Напротив сидел блондинчик по имени Массо, Жан Массо, его родители жили в Грассе; я видел, что с ним тоже можно будет подружиться.

После ужина мы выстроились звездой, лицом к флагштоку. Это произвело на меня странное впечатление – если мне и доводилось раньше стоять навытяжку, то разве во время игр в войнушку. Я увидел, как флаг медленно сползает по мачте.

После этого большинство ребят ушло в круглые, как шапито, палатки в середине лагеря играть в шашки, карты и лошадки[40], кто-то прогуливался снаружи, а несколько человек играли на гармонике или гитаре, чем напомнили мне итальянцев. Где-то они сейчас?

Мы с Анжем, Жаном и моим братом сыграли партию в домино, и в девять часов я уже был в постели. Ответственный за палатку – вожатый, как мы бы сейчас сказали – находился на другом её конце. Он показался мне добрым малым, но достаточно суровым для того, чтобы после отбоя никто и пикнуть не смел.

В темноте высоко надо мной ветер шумел в листве окружавших лагерь деревьев, а вокруг стрекотали насекомые. Но мне куда больше мешали те тысячи звуков, которые возникают, когда множество людей скучиваются в одном и том же месте: перешептывания кого-то, кто никак не мог наговориться, скрип тента или деревянной кровати, сопение, кашель, вздохи. Я смутно ощущал, что вокруг меня спят другие люди, их дыхание перемешивалось, сливаясь в непрерывный и беспорядочный хор. Никогда раньше я не сталкивался с подобным и уснул лишь поздно ночью.

Звук свистка ввинтился в мои барабанные перепонки, и я подскочил на кровати, ничего не соображая. Другие мальчишки уже складывали одеяла и спальные мешки, обменивались первыми дружескими тумаками и, голые по пояс, бежали к умывальникам. Один только Анж Тести, казалось, не спешил расставаться с одеялом.

– Жоффо, Морис и Жозеф, на склад, живо!

Мне достались три рубашки с накладными карманами и погонами, шорты и три пары носков – всё одинакового голубого цвета.

После того как я переоделся, мой моральный дух был сильно поколеблен. Я чувствовал себя так, будто меня забрали в армию, причём с концами.

– Вы оба идёте в Валлорис?

– Да.

– Тогда вперёд, никакой зарядки, шагом марш на выход.

Мы медленно идём к выходу из лагеря; может быть, это и наилучшее место, чтобы отсидеться, но точно не синекура.

Нас ждут человек десять, включая директора. Его приветливая улыбка чуточку приободряет меня.

– Двенадцать, говорит он, отлично, можете идти. Работайте как следует и сделайте для нас что-то красивое. До вечера.

В садах ещё вовсю цвели запоздалые розы, и запах их увядающих лепестков стоял в холодном утреннем воздухе. Мы шли беспорядочно, невзирая на усилия нашего головного заставить нас идти в ряд, распевая «Маршал, мы здесь!»[41].