Месть Акимити

Итак, все как один — и юноши семнадцати-восемнадцати лет, и молодые монахи двадцати четырёх-двадцати пяти лет, общим числом двести тридцать человек, имея всё необходимое для обороны, — вытащили из ножен короткие и длинные мечи и собрались идти в бой. Кэйсюн посмотрел на них.

— Это ещё что за дела? Если вы и вправду думаете обо мне, что было бы вполне благоразумно, необходимо всё тщательно взвесить. Да вас всех тут же изрубят и скажут: «Таких хоть голыми руками бери!». Даже если восстанут только монахи Западной башни, начнётся война, и Тайра станут собирать силы. Они начнут собирать силы по провинциям. А что если получится так, как случилось, когда погибли храмы Нары?[261] И ответственность за это ляжет на одного-единственного человека. Я, Кэйсюн, должен буду за это ответить. Да ведь полученный приказ выполнить легче лёгкого. Здесь дело вовсе не в том, чтобы найти Бэнкэя. Я скажу всё как есть, а если они казнят невинного, значит силы их на исходе. К тому же я не дорожу своей жизнью. И с кем бы мне ни предстояло встретиться, никогда родному храму я вреда не причиню. Что бы там ни было, доводить дело до войны нельзя. В трёх сутрах[262] говорится о различных случаях гнева; пять периодов — восемь учений[263], овладение учением находится в упадке, всем, кто любит войну, в том числе и в столице, следует поразмыслить и остановиться, чтобы всё вокруг не превратилось в дорогу демонов-асур. Ужаснее всего было бы потерять нашу Гору, — проговорил Кэйсюн. Он перестал плакать и грозить. — Это самое большее, на что мы способны!

Так в этот день Кэйсюн не допустил войны.

Кэйсюн подумал: связь с хорошим учеником идёт из прежней жизни. Однако имей хоть сто учителей, но все мы привыкли жить в мире, из которого трудно изгнать зло. Пусть Бэнкэю удалось куда-то улизнуть, но всё равно Тайра его схватят, и тогда он встретится со страданиями лицом к лицу. Вот что горько. Вот что печалило Кэйсюна.

Кэйсюну подвели коня, и он поспешил верхами в Рокухару. Среди тех, кто это видел, не было никого, кто бы не сказал, как это печально.

Когда Ондзоси и Бэнкэй узнали о случившемся, они скрывались в пещере в глубине гор Китаяма[264]. Бэнкэй, склонившись перед Ондзоси, почтительно сказал: «В детстве меня отдали на попечение Кэйсюну, Учителю из Хоки из Западной башни. За чрезмерное буйство я был изгнан по требованию монахов. С тех пор я не видел Учителя. Но получается так, что невинный старый монах из-за меня арестован и должен быть доставлен в Рокухару. Мне так жаль его, что я отдал бы свою жизнь вместо жизни Учителя. Ты, мой господин, сейчас Поднебесной не правишь. Мне и самому такая просьба не по нраву, но я прошу — отпусти меня.

Ондзоси выслушал его и сказал: „После того как Камада зарубил моего отца Ёситомо, я считал, что более прискорбного события в мире произойти уже не может. Но то, о чём ты сейчас мне рассказал, имеет отношение и ко мне, — заговорил Ондзоси. — Вот что мне кажется. Раз такое случилось, именно я должен собрать как можно больше воинов по провинциям. Да вот только много ли сыщется воинов, которые превзойдут тебя, Бэнкэй? Вряд ли такие найдутся. Даже если тебя станут допрашивать и казнят, думаю, твой дух вернётся в этот мир в своём монашеском одеянии. Тогда снова помогай мне. Наверняка после смерти ты станешь моим духом-хранителем, будешь убивать Тайра и охранять Минам ото. Как я могу отказать тебе? В любом случае ты будешь служить мне и живым и мёртвым. Так что отпускаю тебя“.

Бэнкэй не поднимался со своего места. Он сказал: „Останусь или Уйду, связь между господином и вассалом — на три жизни, связь между учителем и учеником — тоже на три жизни“. Неистовый и свирепый Бэнкэй усвоил, что благодеяние должно возвратить сторицей.

Бэнкэй знал, что отправляется в пасть к крокодилу. Тем не менее он пошёл в Рокухару. В предместье столицы он зашёл к монаху, у которого прежде жил.

— Я решил отдать свою жизнь вместо жизни Кэйсюна, и иду теперь в логово врагов. Меч и доспехи оставлю у тебя. Если услышишь, что меня пытали и казнили в Рокухаре, пусть это будет хоть и не лучший, но всё же прощальный подарок от меня. Прими его и помолись о моей будущей жизни. Если же, вопреки ожиданиям, я вернусь, сохрани это для меня, — попросил Бэнкэй.

Он отдал монаху меч и доспехи. В этот день на нём был красный костюм и персикового цвета оплечье, ярко-красная, словно окрашенная восходящим над горами солнцем, верёвка на правом плече[265], маленькая шапочка-токин скрывала его лицо до бровей, за пояс заткнут меч в один сяку шесть сунов[266], на ногах тёмно-синие гетры и тапочки-варадзи из соломы. Так он и предстал перед врагами, арестовавшими Кэйсюна. Они возвращались в столицу в приподнятом состоянии духа. Бэнкэй рывком схватил удила лошади, на которой сидел Кэйсюн, и обвёл всех злым взглядом: „Ну и куда это вы направляетесь?“