Место для нас

Вспышки воспоминаний нахлынули снова, когда Дэвид перебрался через Сити-Роуд и пошел переулками к Чепел-Маркет. Щебень, сыпавшийся дождем, крики младенцев, испуганные личики сбившихся в кучку детей, которых вели в укрытие – на станцию метро Энджел… И снова у него засосало под ложечкой. Он давно ничего не ел. От виски, которым угостил Хорас, свернулось молоко – утром Дэвид пил кофе с молоком. Желчь подступила к гортани, глотка распухла. Дэвид шел и шел. Мимо львов на Трафальгарской площади, мимо старой гостиницы «Peacock».

– Ты в порядке, парень? – спросила у него старушка с тюрбаном на голове. Она вгляделась в лицо Дэвида, когда он ухватился за парапет набережной, боясь, что его стошнит.

Он шагал по Чепел-Маркет, мимо того места, где когда-то находилась монастырская миссия. Мать ходила туда, чтобы ей обработали раны или синяки после того, как отец бил ее кулаком или сковородкой, или подносил к ее лицу горящий уголь, или… да мало ли что он творил.

Образы в сознания Дэвида становились все ярче. Он не мог избавиться от холодного пота, тошноты, от звуков в ушах. Он вернулся в прошлое, он входил в адские муки своей жизни дома, к той морозной ясной ночи в январе тысяча девятьсот сорок пятого года.

Дэвид заметил отца в пабе и понял, что тот уже сильно пьян. Что делать? Идти домой после воя сирены, чтобы посмотреть, все ли в порядке с матерью и малышкой? Или не идти – потому что, возможно, на этот раз отец доберется и до него. И Дэвид бежал по улице под завывание сирен, а потом, готовясь к худшему, подходил к подъезду, прокрадывался дальше и слушал рыдания и приглушенные крики матери, которую пьяный отец дубасил тем, что ему сегодня попалось под руку. Том Дулан не боялся долбаных немцев; он, мать твою, никого не боялся, в отличие от маленького кусочка дерьма, которого она называла его сыном.

Когда бомбы только начали падать, Дэвиду было десять. Он успел привыкнуть к бомбежкам, к убежищам, трагедиям и рыданиям. Он научился перебираться через развалины, делая вид, что ему не страшно. Но в тысяча девятьсот сорок пятом, когда все думали, что война заканчивается, она началась вновь. Полетели «Фау-2». Поначалу Дэвид ничего не понимал: ведь союзники уже высадились в Нормандии, и Франция была освобождена, так разве все не закончилось?.. Увы, в январе, феврале, марте новые, гораздо более страшные бомбы ударили по Лондону, а слышно их становилось только тогда, когда было уже слишком поздно. Вот когда Дэвиду стало по-настоящему страшно.

Мать совершенно выбилась из сил. Почти все ее время отнимала новорожденная девочка. Малышка появилась совершенно нежданно. Дэвид не ощущал с ней никакой связи. Ему было четырнадцать, почти пятнадцать; что общего с ним у этого мяукающего комочка, сгустка кожи и костей? Дэвид злился на мать за то, что́ она позволяла делать с собой отцу. Неужели не научилась больше не иметь детей?

В ночь, когда она погибла, они услышали свист «Фау-2», летящих к Шордичу и Сити. Звук был слышен, когда ракета летела не на тебя, но менее страшно не становилось. Это означало всего-навсего, что ты не услышишь свиста следующей ракеты, а тогда уже будет поздно. Дэвид бежал домой от «Испанских узников» – паба на той улице, где они жили. Возле паба торговал из-под полы апельсинами один мужчина. Приятель Дэвида отвлек продавца, однако Дэвида апельсины не интересовали. Он торчал возле паба, чтобы проследить за отцом – в каком тот будет настроении, когда отправится домой. Надо было успеть предупредить мать, надо было позаботиться о ней.

Когда Дэвид добежал до дома, в квартире этажом выше в очередной раз из-за чего-то ругались, а мать играла на рояле – вероятно, чтобы заглушить шум скандала. Она сидела такая невозмутимая, и локоны на тонкой шее закручивались вверх, а рядом в выдвижном ящике комода спала малышка, и ее крошечные ножки время от времени подрагивали. Дэвид подумал, что ей холодно. Одеяльце сползло на пол.

– Мама, – проговорил Дэвид. – Ты разве не слышала воздушную тревогу?

– Нет. Я пела, чтобы ее развеселить, – ответила мать, с улыбкой обернувшись. – Привет, мой милый мальчик. Наверное, нам стоит пойти в метро.

– Слишком поздно, мама, – сказал Дэвид, и злясь на мать, и гордясь ею.

Она играла на своем стареньком, пыльном, выкрашенном масляной краской рояле – в то время, когда вокруг рушился город.

– Да и отец возвращается, – добавил Дэвид. – Опять набрался.

Он запомнил ее лицо в этот момент.

– Ох, Дейви…

Они спрятались под роялем, потому что Дэвид был уверен, что времени добраться до убежища нет, но теперь он не мог понять – от бомб они прячутся или от отца. Спокойное дыхание матери, теплые руки, отбрасывающие пряди волос с его лба… Он до сих пор помнил прикосновение порезов на ее покрасневших, стертых чуть не до крови пальцев. Какой маленькой она всегда казалась ему, когда сворачивалась клубочком рядом с ним.