Место для журавля

Дар сказала о соседке, которая собирала на похороны, о детях. Алёшин кивнул головой: надо, мол. Дар вскользь назвала сумму и беззаботно сообщила, что она сегодня открыла для себя музыку Грига – передавали по радио.

– Даже заплакала, – похвалилась она. – Я уже научилась плакать, представляешь?!

Алёшин поперхнулся чаем, поднял на неё бессмысленные глаза.

– Сколько? – переспросил он. – Сколько ты ей дала?

– Семьдесят пять, – ответила Дар. – А что? У нас же есть ещё.

Алёшин отставил недопитый чай, криво улыбнулся.

– Глупо, конечно, ссориться из-за денег. – Он помолчал. – Но в нашем громадном городе тысячи алкоголиков и каждый день кто-нибудь умирает. Каждый час. А может, и чаще. Я не могу содержать всех сирот. Не понимать этого не может даже... инопланетянин, из какого бы института он ни был. Прости, Дар, но ты просто ненормальная. И болезнь прогрессирует...

Он ушёл в кабинет, но работал мало – ходил, даже закурил, что бывало с ним крайне редко.

Дар попробовала почитать газету. Она опять остро почувствовала, что, несмотря на колоссальный объём информации, которую усвоила перед отбытием на Землю, ей катастрофически не хватает знаний о людях, их привычках, частной жизни. Попробовала, но читать не смогла. От жгучей обиды наворачивались слёзы, газетные строки дрожали и расплывались. Вот тебе и жертвенность, и опекунство... Вот любовь по-земному.

Дар разделась, выключила свет. Через полчаса в спальню пришёл Алёшин и тоже лёг. Помолчал, затем неловко попытался обнять:

– Хватит дуться. Расскажи лучше, как там на звёздах.

Дар судорожно вздохнула, будто всхлипнула.

– Чисто там, – сказала она и отвернулась.

Алёшин прислушался: жена чем-то стучала на кухне. Он тихонько прошёл в гостиную, открыл бар. Хотелось холодного – фужера два-три «эрети» со льдом, чтобы снять липкую тяжесть дневной жары, разом погасить заботы дня, которых сегодня было как никогда много. Но лёд на кухне, а там Дар со своим дурацким отношением к спиртному: всякий раз, когда ему ну просто необходимо выпить, замирает и смотрит так, будто он по меньшей мере пьёт серную кислоту.

Алёшин поморщился, налил полфужера минеральной и залпом выпил. Тут же закурил сигарету и отправился на кухню.

Жена стояла возле окна и резала на доске овощи.

«Опять рагу, – тоскливо подумал Алёшин. – Нет, она в самом деле ненормальная – брезговать мясом... Сказать? Нет, от её „если надо“... и так тошно».

Дар улыбнулась мужу:

– Я купила два арбуза. Они в холодильнике.

Алёшин немного оттаял душой, присел на скамеечку возле раковины мойки.

– Ты знаешь, – сказал он, разглядывая гирлянды освещённых окон соседнего дома. – Меня этот Меликов доводит до белого каления. Он всё-таки копает под меня. Его бесит моё профессорство. Бездарность любой прогресс, любое продвижение воспринимает как отклонение от нормы. Да, да! Бездарность всегда считает себя нормой. Эталоном! Больше того государственным стандартом...

– Опять ты кричишь, – заметила Дар. – Я же тебе говорила: не обращай внимания. Твоё дело – заниматься наукой. А у вас поединок самолюбии.

– Много ты понимаешь, – озлился Алёшин. – Я сегодня зашёл к нему насчёт своей монографии. А он мне с ухмылочкой: «Трудную стезю вы себе выбрали, Геннадий Матвеевич. Массы нынче обольщены идеей профессора Шкловского об уникальности нашей цивилизации. Ваша же концепция...» Тут я ему: «Концепция не моя, дорогой коллега. Она Джордано Бруно принадлежит».

– Можно было Анаксагора назвать. Или школу Эпикура, – сказала Дар. Они ведь раньше провидели.

– Эпикур, – фыркнул Алёшин. – Да Меликов и о Гомере в жизни не слыхал. Он знает только, что такое свинья и как её подложить.

– Если хочешь, я помогу тебе, – сказала жена, нарезая кубиками картошку.

Чтобы не выругаться, Алёшин выскочил из кухни. Уже не таясь, открыл бар и выпил ещё полфужера коньяку. Захотелось что-нибудь съесть. Он опять пошёл на кухню, мысленно постанывая, как от зубной боли: «Сколько можно повторять эти унизительные „если надо“, „если хочешь“... С одной стороны, собачья преданность, с другом – осточертевшая игра в „звёздную девочку“, высшее существо. Как я только терплю...»

– Хочешь, я позвоню Шкловскому? – спросила Дар, когда он выудил из банки маслину и бросил её в рот. – Прямо сейчас позвоню и всё ему объясню. Ну, в общем, что ты прав.

Алёшин от неожиданности чуть не подавился.

– Бред! Чушь собачья! Паранойя! – закричал он, выплюнув косточку. Твои сказки хороши только для постели! Для по-сте-ли! Уже сто раз говорено: не вмешивай в серьёзные дела свой бредни. Что ты ему скажешь?! Где доказательства в конце концов? Ты можешь хоть что-нибудь доказать? Ему, мне?

Дар побледнела, отложила картошку. Лицо её исказилось.

– Не могу, – тихо ответила она. – Нельзя. Я же говорила тебе – почему нельзя. Я могу только объяснить. Я много раз пробовала тебе объяснить, помочь. Но ты ни разу не выслушал меня до конца. Не воспринял мои слова даже за фантазии.