Метафизика труб

Когда милая Нишио-сан разговаривала со мной, чаще всего она рассказывала мне со страшно сдержанным японским смехом, как ее сестру раздавил поезд Кобе-Ниши-номия, когда она была маленькой. Каждый раз при этом рассказе, слова моей гувернантки обязательно убивали маленькую девочку. Значит, способность говорить могла также и убивать.

Поучительное наблюдение за речью других привело меня к следующему выводу: говорить было столь же созидательно, сколь и разрушительно. Стоило очень осторожно обращаться с этим изобретением.

С другой стороны, я заметила, что существовала также безобидная форма речи. "Прекрасная погода, не правда ли?" или "Дорогая, вы прекрасно выглядите!" - были фразами, не производившими никакого метафизического эффекта. Можно было произносить их без малейшего опасения. Можно было даже не говорить этого. Если это говорилось, то это делалось без сомнения для того, чтобы предупредить людей, что их не собираются убивать. Это было как с водяным пистолетом моего брата; когда он стрелял в меня, объявляя: "Пах! Ты убита!", я не умирала, я просто была облита. К такого рода речам прибегали, чтобы показать, что их оружие заряжено холостыми.

Что и требовалось доказать, шестым словом была "смерть".

В доме царила ненормальная тишина. Мне захотелось разобраться в этом, и я спустилась по большой лестнице. В гостиной плакал мой отец: зрелище, мною раньше никогда не виданное. Моя мать держала его в своих руках, как большого младенца.

Очень мягко она сказала мне:

- Твой папа потерял свою маму. Твоя бабушка умерла.

Я приняла ужасный вид.

- Конечно, - продолжила она, - ты не знаешь, что значит смерть. Тебе только два с половиной года.

- Смерть! - безапелляционно произнесла я утвердительным тоном прежде, чем повернуться и уйти.

Смерть! Как будто я этого не знала! Мои два с половиной года не удаляли, а приближали меня к ней. Смерть! Кто лучше меня знал об этом? Я едва рассталась со значением этого слова! Я знала его гораздо лучше, чем другие дети, я простерла ее за рамки человеческих возможностей. Не я ли прожила два года в коме, если только можно жить в коме. А что же иначе я делала в своей колыбели так долго, если не заставляла умирать свою жизнь, время, страх, небытие, оцепенение?

Смерть я изучила с близкого расстояния: смерть, это был потолок. Когда знаешь потолок лучше, чем себя самое, это называется смертью. Потолок это то, что мешает глазам смотреть вверх, а мыслям возвыситься. Кто говорит потолок, говорит погреб: потолок - это крышка мозга. Когда наступает смерть, гигантская крышка опускается на вашу черепную коробку. Со мной произошло почти то же самое: я прожила это в другом смысле, в возрасте, когда моя память могла запечатлеть это или, по крайней мере, сохранить об этом смутное впечатление.

Когда метро выходит из-под земли, когда открываются черные занавески, когда удушье закончилось, когда единственно необходимые глаза смотрят на нас по-новому, приоткрывается крышка смерти, это наш черепной погреб становится мозгом под открытым небом.

Тот, кто, так или иначе, приблизился к смерти и вернулся невредимым, нашел свою Эвридику: он знает, что внутри у него есть нечто, что напоминает ему о смерти и что не стоит смотреть ей в лицо. Потому что смерть, как убежище, как комната с закрытыми шторами, как одиночество, она одновременно ужасна и заманчива: чувствуешь, что там тебе было бы хорошо. Достаточно лишь позволить себе войти, чтобы погрузиться в эту внутреннюю спячку. Эвридика так соблазнительна, что забываешь, почему этому соблазну нужно сопротивляться.

Нужно это единственно потому, что проход туда - это зачастую билет в один конец. Иначе, это бы не было необходимо.

Я уселась на лестнице, думая о бабушке и белом шоколаде. Она способствовала моему освобождению от смерти, и немного погодя наступил ее черед. Словно была заключена сделка. Она оплатила мою жизнь своею. Знала ли она об этом?

По крайней мере, я сохранила воспоминание о ней. Моя бабушка сняла гипс с моей памяти. Просто прокрутить назад: она здесь, живая, держит плитку шоколада как скипетр. Так я возвращаю ей то, что она дала мне.

Я не заплакала. Я снова поднялась в комнату, чтобы играть в самую лучшую игру в мире: юлу. У меня была юла из пластмассы, стоившая всех богатств в мире. Я раскручивала ее и часами неподвижно смотрела. Это постоянное вращение казалось мне важным.

Я знала, что такое смерть. Мне не достаточно было понимать это. У меня была масса вопросов. Проблема была в том, что официально я располагала всего шестью словами, из которых не было ни одного глагола, ни одного союза, ни одного наречия: с этим трудно было построить вопросительное предложение. Конечно, на самом деле, в моей голове был необходимый лексикон - но как внезапно перейти от шести к тысяче слов, не разоблачив свой обман?

К счастью, выход был: Нишио-сан. Она говорила только по-японски, что ограничивало ее общение с моей матерью. Я могла тайком поговорить с ней, спрятавшись за ее языком.

- Нишио-сан, почему мы умираем?

- Ты что, разговариваешь?

- Да, но не говори об этом никому. Это секрет.