Метафизика труб

В два с половиной года было бы глупо не быть японкой.

Не было случайностью, что я обнаружила раньше мои знания японского языка, чем своего родного: культ моей личности предусматривал такие лингвистические требования. Мне необходим был язык, чтобы общаться с тем, кто был мне верен. Эти последние не были особенно многочисленны, но мне хватало силы их веры и значимости их места в моей вселенной: ими были Нишио-сан, футаго и прохожие.

Когда я прогуливалась по улице за руку с главной жрицей моего культа, я безмятежно ждала одобрительных возгласов зевак, зная, что они не замедлят раздастся по поводу моего очарования.

Однако, эта религия никогда не доставляла мне такого удовольствия, как в четырех стенах сада: это был мой храм. Кусочек земли, засаженный цветами и деревьями и окруженный оградой: не выдумали еще ничего лучше, чтобы примириться с вселенной.

Сад в доме был японский, что делало его плеонастическим садом. Он не был "дзен", но его каменный пруд, строгость его стиля, вся первосортность говорили о стране, определяющей значение сада более религиозно, чем другие.

Наивысшая степень моей религии географически была сконцентрирована в саду. Возвышающиеся стены, покрытые японской черепицей, которые окружали его, скрывали меня от мирских взглядов и подтверждали, что я находилась в святилище.

Когда Богу нужно место, символизирующее земное счастье, он не останавливается ни на необитаемом острове, ни на пляже с мелким песком, ни на поле спелой пшеницы, ни на зеленеющем альпийском луге; он выбирает сад.

Я разделяла его мнение: нет лучшего места, чтобы царить. Пожалованная садом, я имела в качестве подданных растения, которые, по моему приказу, распускались на глазах. Это была первая весна моего существования, и я не представляла, что эта растительная юность познает свой апогей, за которым последует закат.

Однажды вечером я сказала бутону на стебле: "Цвети." На следующий день он превратился в пышный белый пион. Не было сомнений, я обладала властью. Я рассказала об этом Нишио-сан, и она это не опровергла.

Со времени пробуждения моей памяти, в феврале, мир не переставал распускаться. Природа присоединялась к моему восшествию на престол. Каждый день сад был роскошнее, чем накануне. Цветок увядал лишь для того, чтобы возродиться еще краше чуть дальше.

Как люди должны были быть мне благодарны! Как их жизнь должна была быть грустна до меня! Потому что это я принесла им эти бесчисленные чудеса. Так что же могло быть естественнее их обожания?

Однако, существовала логическая проблема в этой апологетике: Кашима-сан.

Она не верила в меня. Это была единственная японка, которая не принимала новую религию. Она меня ненавидела. Только специалисты по грамматике могут быть настолько наивны, чтобы думать, что исключение подтверждает правило: я не была им, и случай с Кашима-сан волновал меня.

Так, когда я ходила в кухню вкушать мою вторую пищу, она не позволяла мне есть из своей тарелки. Изумленная такой дерзостью, я запустила руку в ее еду: это стоило мне пощечины.

Раздосадованная, я ушла плакать к Нишио-сан, надеясь, что та накажет безбожницу; но ничего не произошло.

- Ты считаешь это нормальным? - спросила я ее с негодованием.

- Это Кашима-сан. Она такая.

Я спросила себя, можно ли было принять такой ответ. Имеют ли право бить меня единственно потому, что ты "такой". Это было чересчур. Неповиновение моему культу могло привести к непоправимому.

Я приказала, чтобы ее сад не цвел. Казалось, ее это не взволновало. Я заключила из этого, что она была равнодушна к прелестям ботаники. На самом же деле, у нее просто не было сада.

Тогда я избрала более милосердную тактику и решила соблазнить ее. Я выступила вперед и протянула ей руку с великодушной улыбкой, такими изображены Бог и Адам на потолке сикстинской капеллы: она отвернулась.

Кашима-сан отвергала меня. Она меня отрицала. Также, как существует антихрист, она была анти-я.

Я прониклась к ней глубокой жалостью. Как должно было быть тоскливо не обожать меня. Это было видно: Нишио-сан и другие верные мне светились счастьем, потому что любить меня было для них благом.

Кашима-сан не позволяла себе отдаться этой чудесной обязанности: это читалось в прекрасных чертах ее лица, в выражении суровости и отрицания. Я крутилась около нее, наблюдая, выискивая причину отсутствия поклонения мне. Никогда бы я не могла себе представить, что дело было во мне, так сильно было мое убеждение в том, что я с головы до ног являлась неоспоримой ценностью планеты. Если аристократка-гувернантка не любила меня, значит, у нее была какая-то проблема.

Я нашла ее: с помощью тщательного наблюдения за Кашима-сан, я заметила, что она страдала от сдержанности. Каждый раз, когда представлялся случай порадоваться, насладиться, восхититься чем-то, рот благородной дамы сжимался, губы становились неумолимыми: она сдерживала себя.

Словно удовольствия были недостойны ее. Словно радость была отречением.