Позиция «мужчины» утверждает расколотое в Двоице – то между-двумя, где находится пустота разъединения. Позиция «женщины» утверждает, что Двоица длится в блуждании. Я как-то предложил следующую формулу: знание мужчины направляет свои суждения на ничто Двоицы. Знание женщины – ни на что, кроме самой Двоицы:
1) достоверное мужское высказывание: «Истинным будет то, что мы были двумя, но никоим образом не одним»;
2) не менее достоверное женское высказывание: «Истинным будет то, что мы были двумя, и иначе нас не было».
Женское высказывание направлено на само бытие. Таково ее предназначение – онтологическое – в любви. Мужское высказывание направлено на изменение числа, мучительное взламывание Единого гипотезой о Двоице. Оно сущностно логично[45]
.«Женскому» (безотносительно фактического пола носителя) упорству в том, что единение возможно и лишь оно и реально, противостоит «мужское» несогласие, объектом которого выступает убежденность, свойственная воспроизводству женского желания. И хотя субъект одного пола, по мнению Бадью, ничего не может знать о субъекте другого, он вовсе не слеп к практикам желания, сексуированного иначе, нежели его собственное. Процедура отправления желания находится в зоне видимости другого субъекта, но несмотря на свою достоверность, сам механизм его восприятия остается и у Фрейда, и у Лакана темным. Гипотеза Бадью, не будучи в строгом смысле психоаналитической, позволяет, однако, заключить, что прошедшее сексуацию знание способно репрезентировать пол, делая его различимым для другого субъекта помимо и вне анатомической данности.
Вместе с тем рассуждения Бадью следовало бы дополнить со стороны анализа, указав, что несогласие «мужского» субъекта вызывает не столько стремление женской позиции к Единому, сколько наслаждение, с которым последняя предается интеллектуальной процедуре воссоединения. Не зная, что другим движет и почему он на своем наслаждении настаивает, субъект тем не менее созерцает в нем движение желания.
Таковы условия возникновения неравновесности: женская сторона не считается с мужским сопротивлением объединению желаний полов, она к этому несогласию безразлична, что в мужском воображаемом немедленно переводит ее желание в регистр требования. В свою очередь, подобный перевод зачастую возводит мужское несогласие в разряд воинственной непокорности, неуступчивости, нетерпения, от века характеризующих мужскую позицию. Мужчина систематически отклоняет женский фантазм, охраняя не только собственное право желать так, как ему заблагорассудится, но и разъединяющий характер отправления желания как таковой. Именно процедуру перевода женского желания на язык требования и его последующего энергичного отклонения, а вовсе не тревогу перед кастрацией, по справедливости следовало бы называть «мужским протестом».
Протест этот актуализируется как в речи реального отца, снабжающей условного мужского субъекта инструментами для осуществления операции разъединения в ответ на женское требование, так и в желании Фрейда, настаивающего на непригодности аналитической практики, которую контрабандно привносит истеричка. При этом в своей характеристике исходных позиций Бадью делает ровно то, что обещал, но не более, поскольку, даже революционизируя метафизику полов, он остается на философских основаниях. Вот почему две описанные им стороны при всем своем несходстве характеризуются равными возможностями для воспроизводства соответствующей процедуры – их позиции противоположны, но симметричны. О неравновесности, обусловленной тем, что желание представляет собой, в частности, операцию самоопределения субъекта по отношению к способу демонстрации желания другого с вытекающей из этого неизбежной истеризацией одной из сторон, Бадью умалчивает.