Метамодерн в музыке и вокруг нее

Письмо осциллирует разными смыслами. С одной стороны, это рефлексия неспособности музыки нести какой-либо месседж – название в этом смысле возникает от противного: в «письме» нет слов, а значит – оно принципиально невербализуемо, и осознание этой невербализуемости ставит крест на бетховенской модели музыкиидеи (Переписка Мартынова-Пелециса, Письмо Пелециса Мартынову Корндорфа, в смысле анти-сообщения можно трактовать и мартыновскую Стену-сообщение). С другой – это, наоборот, ощущение переворотного момента, ощущение важности послания: все эти письма ощущаются как сверх-важные сообщения.

Музыка Письма Пелециса Мартынову родилось из реального письма (письма-События?) Георгса Пелециса Владимиру Мартынову, где он описывает свой сон. «Я был в полном и сладком оцепенении. Единственная реальность и то, что меня полностью захватывало, – была музыка. Это был удивительный и бесконечный поток самого различного внутреннего качества, ничто не повторялось, но внешне-одинаково прекрасный и без перепадов уровня состояний»[366]. Сон Пелециса – это сон о потоке, которым когда-то была музыка, и которым – все композиторы «новой простоты» об этом грезили – она должна снова стать.

начало времени композиторов

Мартынов-композитор отличается от большинства других минималистов фундаментальностью и драматической мощью: повторение фрагментов у него не отстраняет их прямой месседж, а как будто придает им миросозидающий – или, что то же самое, мироразрушающий – масштаб. Композитор Джачинто Шельси оценивал музыку по тому, может ли она разрушить стены Иерихона[367] – так вот, музыка Мартынова может. Его собственный «сорт» минимализма – минимализм эсхатологический: и это не просто ощущение конца мира ‹композиторов›, а реальное, ветхозаветное чувство времени – в его смерти. Именно об этом – стучащий звук фа в самом конце Стены-сообщения. Мартынов-теоретик отличается от большинства других современных музыковедов той же «несовременной» фундаментальностью. И хотя он пишет об определяющей поэтику григорианского хорала «страшной и обжигающей реальности достоверности спасения», которую мы не можем уже «ни вынести, ни воспринять, ибо реальность эта скреплена силами и энергиями, во много раз превосходящими силы и энергии того мира, в котором живем мы теперь»[368] – возникает ощущение, что он сам способен если не на ощущение достоверности спасения, то на страшную и обжигающую тоску по нему.

Конец времени композиторов Владимир Мартынов констатировал в своей ставшей скандально известной книге в 1999 году, но подлинную актуальность эта идея обретает именно сегодня. Тотальный Интернет стал тем медиа, которое сделало безусловными многие вроде бы очевидные, но далеко не всеми понимаемые и принимаемые выкладки Мартынова о месте композитора в современной культуре. Эпоха музыки res facta – музыки, записанной прежде чем быть исполненной, музыки, с появления которой отсчитывается начало «времени композиторов» – сегодня сменяется реальностью, где музыка все чаще создается в специальных программах – Cubase, Soundforge и т. д. – иногда и во время концерта, а запись ее в виде нотного текста зачастую отсутствует в принципе.

Предсказанное Мартыновым будущее – растворение в неавторском, истаивание фигуры композитора, кризис опуса – все больше становится настоящим, причем само это становление произошло не путем апокалипсиса, а путем мягкой незаметной эволюции: «конец света уже наступил, но этого никто не заметил»[369] – напишет Мартынов через десять лет в другой своей книге. И это самое точное, что можно сказать о травме, произошедшей с академической музыкой с приходом быстрого Интернета.

Такой незаметный конец света – сладкий апокалипсис – основное онтологическое переживание метамодерна, и Мартынов, не употребляя этого термина, становится главным его музыкальным теоретиком. Книга Конец времени композиторов по сути манифестирует новое время метамодерна, хотя автор говорит о пространстве постмодерна и употребляет такие термины как «бриколаж». Симптоматично, что эта книга была издана в 1999 году, а, например, не в 1979: в это время постмодернизм как направление практически закончился, рефлексия этого «конца времени постмодернизма» и порождает мартыновский текст.