Метамодерн в музыке и вокруг нее

Рабинович-Бараковский (р. 1945) начинал как авангардист, но в конце 1970-х переехал в Европу и там полностью поменял курс на антиавангардный: с этого момента он занимается репетитивной работой с романтическими паттернами. Он сам декларировал интерес к Западу – в противоположность американским минималистам, обращенным на Восток[364]; параллельно с его поисками к аналогичным позициям приходит Симеон тен Хольт с его фундаментальным Canto ostinato. Георгс Пелецис (р. 1947) учился и до сих пор живет и работает в Риге, при этом стиль его был найден довольно рано и практически не эволюционировал. Владимир Мартынов (р. 1946), прежде чем прийти к сегодняшнему стилю, пережил довольно сложную эволюцию, подробно описанную им в автобиографических книгах. Эстонец Арво Пярт (р. 1935) прошел через сериализм и коллажную технику, прежде чем прийти к tintinnabuli, а его известность – единственного из всей группы – достигла мирового масштаба.

Но при всех различиях в траекториях творческого пути, степени известности, и даже стилях, представителей «новой простоты» объединяет главное: ощущение западноевропейской музыкальной культуры как бесконечного поля, отделенного от нас стеклянной стеной. Мы не можем туда проникнуть, но можем наблюдать за ним, и это нескончаемое наблюдение – процесс созерцания красоты.

Вот несколько ключевых для «новой простоты» сочинений.

Стена-сообщение

(2007) Владимира Мартынова – 58 минут непрерывного дления для фортепиано – залатала (и одновременно) проделала экзистенциальную дыру в постсоветской русской музыке. Долбящий, ударяющий в одну точку ля минор – трезвучие, возвещающее конец эпохи, tuba mirum, свернувшаяся до «ударного» рояля, минимализм, отказавшийся от своей субстанциональной ритмической сложности, «русское бедное».

С 1970-х годов одержимый поиском новой ритуальности, он не находит ее собственно в церковной музыке – древнерусском пении, потому что тот Бог мёртв, и начинает изобретать собственную. И ответом для него становится минимализм, который даже сложно назвать этим термином, потому что он равноудален и от утвердительного праздничного трезвона Стива Райха, и от «сентиментальных» повторяемых мелодий Симеона тен Хольта. Это эсхатологический минимализм: беспощадные в своей простоте ветхозаветные послания, созданные из ветра и камня, это бесконечная ночь в Галиции, рассвета за которой не будет – но он и не нужен, когда есть непрерывный месседж без конца и края (и без «содержания»), письмо-в-настоящем-продолженном, вечное сообщение.

Александр Рабинович-Бараковский. Музыка печальная, порой трагическая (1976). Рефлексия печали – уже в названии: музыка всегда могла быть печальной, но в XX веке стала стесняться называть себя таковой. Название Рабиновича-Бараковского постиронично: называя музыку трагической, ты тем самым лишаешь ее модуса собственно трагического, и вто же время это действительно печальная, порой трагическая музыка. Постиронический фокус здесь – что-то вроде надписи «это – трубка» на картине с трубкой, и Рабиновичу-Бараковскому он безусловно удается: вся эта музыка – метамодернистская ода печальному аффекту. Материал, который использует Рабинович-Бараковский – это барочные, классицистские и романтические кадансы, пассажи и другие общие формы движения: они повторяются долго и без видимой логической связи между собой, заставляя погрузиться в непрерывный поток, flux

.

Николай Корндорф. Письмо Мартынову и Пелецису (1999). Главный персонаж этого «письма» (а может быть, его адресат? Или автор?) – однако, не Мартынов и не Пелецис, и даже не барочная или романтическая музыка, а фортепианный аккорд. Как он берется (медленно и быстро разглядываем), как он отпускается, во что он превращается при многократном – хочется сказать «до абсурда», но нет, до состояния непрерывного потока – повторении? Аккорд – главное «слово» фортепиано как инструмента, вглядываясь и вслушиваясь в него, мы получаем что-то вроде гиперреалистичного (а значит, точного и подробного до неузнаваемости) «портрета рояля». Связан ли прощальный характер этой музыки с годом написания (1999)? Это не столько прощание, сколько встреча – встреча с рубежом, и на этот раз – рубежом тысячелетий.