Метаморфозы. Новая история философии

Беркли преодолевает эту дилемму, придавая более широкий смысл своей базовой концепции восприятия, включив в его определение не только простые «ощущения» и чуть более сложные «восприятия», но и деятельность по формированию «представлений». Каждое чувственное впечатление не только предстаёт сознанию со своим специфическим содержанием, но и вызывает всё другое содержание, с которым оно соединено прочной эмпирической связью, чтобы «восприниматься» и присутствовать в сознании, «осознаваться». Таким образом, «пространство» не дано как таковое в конкретном ощущении или восприятии. Оно не принадлежит как ни одному только зрению, так и ни одному только осязанию. Пространство не является специфическим качественным элементом, изначально заданным в виде цвета, тона или текстуры, – оно является результатом взаимосвязи между различными чувственными данными. Поскольку в ходе опыта зрительные и тактильные впечатления прочно соединяются, сознание приобретает способность переходить от одного типа ощущений к другому в соответствии с определёнными правилами. Именно в этом переходе следует искать происхождение идеи пространства. Сам этот «переход», конечно, следует понимать как чисто эмпирический, а не как рациональный переход. Эта связь не логическая и не математическая. Привычка и практика сами по себе создают эту связь, и они делают его постепенно более «упругим», «объективным». Следовательно, идея пространства, строго говоря, не является элементом сознания, но выражает процесс, который происходит в сознании. Только высокая скорость и регулярность этого процесса заставляют нас упускать из виду его промежуточные стадии при обычном самоанализе и предвидеть конец, «результат» процесса в самом его начале. Но более внимательный психологический и эпистемологический анализ выявляет эти промежуточные этапы и учит, насколько необходимыми они являются. Но, самое главное, это показывает нам, что одна и та же связь существует между различными областями сенсорного ощущений, с одной стороны, и между символами нашего языка и их значением, с другой. Так же, как речевой символ не похож на означаемое им содержание и не связан с ним какой-либо целью или необходимостью, но, тем не менее, выполняет свою функцию, то же самое отношение справедливо и для связи принципиально разных и качественно несопоставимых ощущений и впечатлений. Символы чувственных впечатлений и символы речи отличаются лишь степенью универсальности и регулярности их расположения.

Разъясняя идею Беркли, Вольтер говорил, что мы учимся видеть точно так же, как учимся говорить и читать. Мы можем думать, что нам нужно только открыть глаза, чтобы увидеть вещи такими, какие мы есть на самом деле. Но это иллюзия!

Джонатан Свифт рассмотрел эту тему с большой сатирической силой и интеллектуальной проницательностью в своих «Путешествиях Гулливера». Так, например, природа приспособила зрение жителей Лилипутии к окружающим их предметам: они хорошо видят, но на небольшом расстоянии»[93]. Наоборот, после избавления из Бробдингнега, страны великанов, капитан спасшего Гулливера судна «очень удивлялся, почему [он] так громко говорит, и спросил [его], не были ли туги на ухо король или королева той страны, где [он] жил. [Гулливер] ответил, что это следствие привычки, приобретённой за последние два года, и что [его], в свою очередь, удивляют голоса капитана и всего экипажа, которые [ему] кажутся шёпотом, хотя [он] слыш[ит] их совершенно ясно. Чтобы разговаривать с [его] великанами, необходимо было говорить так, как говорят на улице с человеком, стоящим на вершине колокольни… [К]огда [Гулливер] вошёл на корабль и вокруг собрались все матросы, они показались [ему] самыми ничтожными по своим размерам существами, каких только [он] когда-либо видел… [С] тех пор, как судьба забросила [его] во владения этого короля, глаза [Гулливера] до того привыкли к предметам чудовищной величины, что [он] не мог смотреть на себя в зеркало, так как сравнение порождало [в нём] очень неприятные мысли о [его] ничтожестве. Тогда капитан сказал, что, наблюдая [его] за ужином, он заметил, что [Гулливер] с большим удивлением рассматрива[ет] каждый предмет и часто дела[ет] над собой усилие, чтобы не рассмеяться; не зная, чем объяснить такую странность, он приписал её расстройству рассудка [Гулливера]». Добравшись до Англии, и «[н]аблюдая по дороге ничтожные размеры деревьев, домов, людей и домашнего скота, [Гулливер] всё думал, что нахо[дится] в Лилипутии. [Он] боялся раздавить встречавшихся на пути прохожих и часто громко кричал, чтобы они посторонились…» Уже дома «[Гулливер] заметил жене, что они [с дочерью], верно, вели слишком экономную жизнь, так как обе… заморили себя и обратились в ничто. [Гулливер] держал себя столь необъяснимым образом, что все составили [о нём] то же мнение, какое составил капитан, увидев [его] впервые, то есть решили, что [он] сошёл с ума… [Т]ак велика сила привычки и предубеждения».