Метод инспектора Авраама

Колкий выпад, будто направленный прямиком в уши Зеева, смягчил его смущение от похвалы, которой Михаэль наградил пожилую женщину. Из всех присутствующих в комнате один Авни мог осознать остроту этой колкости руководителя, который помещал в приложениях к некоторым газетам едкие рецензии на книги писателей, которые были и старше, и известней его, – например, Авраама Б. Иегошуа. Беседуя с ним в машине неделю назад, Зеев рассказал ему, что читает его критические статьи, и Михаэль ответил, что думает с ними покончить.

– Ничего хорошего из них не выходит, одни неприятности и много обиженных людей, – скромно сказал он.

Теперь голос руководителя семинара по-прежнему звучал тихо, хотя тон его изменился.

– Я хочу сказать вам, что, по моему личному мнению, ваш рассказ мог бы стать еще лучше и сильнее, чем сейчас, а он – это важно сказать – и теперь замечательный, если б вы не сделали того, о чем я говорю с самой первой встречи, то есть если б вы не писали литературное произведение. Еще раз повторяю, так кажется мне. А может, найдутся читатели, которые решат иначе. В вашем рассказе присутствует живая боль, и мне лично кажется: когда боль становится настолько сильной, что ее не вынести, вы бежите от нее в литературу. В так называемую литературу – иными словами, в аналогии и символы. А в жизни нет аналогий и нет символов, типа дождя, хлещущего в лицо матери, или минуты в конце, когда дочь закрывает глаза матери и говорит ей: «Прости меня, дорогая моя» по-польски, иначе говоря, повторяет слова, которые мать сказала ей в автобусе.

В этом крылось глубокое противоречие, которое Зееву трудно было переварить, – противоречие между провокационным выпадом Михаэля Розена и мягкостью и прочувствованностью его речи. Борода руководителя была растрепана, не прибрана, глаза – красными. Когда они на прошлой неделе сидели рядом в машине, от его черной футболки остро пахло сигаретным дымом и потом, а может, и алкоголем. Авни попробовал представить себе квартиру Михаэля, его рабочую комнату. Переполненные окурками пепельницы, кипы книг и полупустые винные бутылки на письменном столе. Розен не пригласит его после этой совместной поездки к себе вечером в квартиру. Но это может произойти в одну из недель, оставшихся до окончания семинара.

Михаэль не спускал мягкого утешающего взгляда с лица пожилой женщины.

– Вам захотелось придать этому рассказу гармоничный финал, и поэтому вы закончили его тем, что дочь повторила слова матери, – продолжал он. – Но, по моим понятиям, конец должен быть другим. В нем нет истинного примирения. Если б примирение состоялось, он не был бы написан. И я думаю, что вам хотелось гармоничного финала, потому что всем нам кажется, что настоящая красота в искусстве заключена в гармонии, а возмущение нелитературно. Но, с моей точки зрения, неважно, что такое литература. Уже на первой встрече я сказал вам, что не могу и не хочу помогать вам писать литературу. Я хочу научить вас писать.

– А что плохого в том, чтобы писать литературу? – спросила одна из студенток. – «Просто так» писать умеет каждый.

– Ничего плохого в этом нет, Эйнат. Это лишь значит, что ты используешь слова и стереотипы кого-то другого. Девочка в автобусе не видела дождя, заливающего лицо ее матери, и я совершенно уверен, что женщина, сидящая возле матери в больнице, не попросила у нее прощения, когда та умерла. Она испугалась. Испытала шок. Смерть – вещь не гармоничная. Это вещь пугающая. А как мне кажется, пугающая вещь – это вещь, которую интересно описать. И я не соглашусь, что писать умеют все. Вспомните, что я зачитал вам на первом занятии, – отрывок из письма Кафки.

Розен закрыл глаза и произнес по памяти:

– «Если книга, которую мы читаем, не ошарашит нас, как оплеуха по голове, зачем же ее читать? Нам нужны книги, бьющие в нас, как катастрофа; книги, вызывающие страдание, как смерть человека, которого мы любили больше себя самого, пробуждающие ощущение, что нас на веки вечные изгнали в темный лес; книги, как самоубийство; книга должна быть топором, прорубающим брешь в замерзшем озере». Обратите внимание: Кафка говорит не о литературе, а о книгах.

Михаэль обвел взглядом слушателей и остановился на Зееве. Может, он увидел то, чего Авни сам еще не знал, – что это момент, когда внутри него родилось творчество? А может быть, это случилось чуть позже, во время их поездки в машине, когда разговоры стали более близкими и интимными, и Зеев почувствовал, что Михаэль Розен пытается что-то ему сказать… Будто уже знает.

Пожилая женщина, которая, видимо, была когда-то той девочкой, что выгнала свою мать из автобуса, после прочтения рассказа пришла в себя и осмелилась возразить Михаэлю. Ей не удалось открыться его словам.

– Это тема, которую вы просили развить. Раскаяние, – сказала она.