Метод инспектора Авраама

– Верно, раскаяние. Но кто же сказал, что в раскаянии есть примирение, или согласие, или красота? Совсем наоборот, лично я вижу в раскаянии душевный надлом, и боль, и ненависть. В рассказе Шофмана [8] было раскаяние, но там не было примирения, и не было ничего от литературы. А было одно лишь смятение и горечь. – Розен порылся в своем рюкзаке и достал из него синий томик с потрепанным корешком. – Что в этом рассказе имеется, так это насмешка над литературой… Вы помните… рассказчик злится на снег, вернее, на литературное изображение снега, из-за которого он сделался отцом, хотя вовсе не хотел этого, не хотел детей. Читаю: «И из-за чего я попал в капкан? Что сбило меня с толку? Любовь? Большая любовь? Весьма сомнительно. Больше, чем сама любовь, привели к этому все те хитрые штучки, что ее окружают, а иными словами, литература – облака, ветер, снег… да-да, снег, снег, который запудрил мне мозги!» У этого рассказа нет гармоничного конца. Герой раскаивается в том, что привел в мир детей и приговорен прожить свою жизнь с этим раскаянием и с этой горечью.

Пожилая женщина не была способна оценить блестящую речь Михаэля.

– Но я думаю, что у нас с ней действительно произошло примирение, в самом конце, – сказала она.

* * *

Розен задержался в классе – видимо, беседовал со студенткой, которая подошла к нему после занятий. Зеев дожидался его во дворе музея. Настал вечер, и в Камерный театр и Оперу потекли солидные пары.

Михаэль, вышедший через несколько минут с молоденькой студенткой, заметил Зеева.

– Меня ждете? – спросил он.

– До встречи на будущей неделе, – попрощалась студентка.

Руководитель семинара закурил сигарету, которую достал из скомканной пачки.

– Я подумал, что вам, конечно, захочется, чтобы я подбросил вас до дома, – сказал ему Авни.

Они стояли друг напротив друга на ступеньках, ведущих в библиотеку Бейт-Ариэла. Михаэль был высок, его покрасневшие глаза блестели.

– А, спасибо, – сказал он. – Но я к приятельнице.

Однако Зеев быстро среагировал на эту новость:

– Неважно. Я подброшу вас, куда скажете.

– Это совсем в другую сторону, она живет в Яд Элиягу.

Когда на прошлой неделе Авни дождался Розена и предложил подвезти его, он рассказал ему, что живет в северном Тель-Авиве, неподалеку от его квартиры, в северной части Бен-Егуды, на улице, где они и вправду жили до рождения Эли.

– Да ну, чепуха, – сказал Зеев, – сделать крюк нетрудно.

Они пошли к стоянке, где была его старенькая «Даятцу». Михаэль шагал, как хозяин города, и Авни казалось, что он смотрит на огни светофоров и на уличные рекламы, как ребенок, увидевший их впервые. Только ради этой поездки он утром попросил Михаль оставить ему машину, подбросил ее до школы и отправился в Тель-Авив на ней, а не на мотороллере. На сиденье возле водителя и на резиновом коврике перед ним валялись книжки и диски – Зеев убрал их и извинился за беспорядок.

– Вау! – сказал Михаэль. – Да у вас тут передвижная библиотека!

Когда Авни завел мотор, в машине раздалась музыка – струнный квартет Шостаковича. Он вытащил диск из проигрывателя и сказал как будто бы про себя:

– Сейчас не то настроение.

По радио передавали восьмичасовые новости. Креслице Эли Зеев оставил на заднем сиденье. Михаэль заметил его еще в прошлый раз и спросил, сколько у него детей и сколько им лет.

– Один, – ответил тогда Авни. – Почти год, а я все никак не привыкну.

Зеев спросил, как лучше ехать в Яд Элиягу, и они повернули налево, на Эвэн Гвироль, после чего поехали по Иегуда Галеви.

– Сложное занятие, да? Она ничего не поняла из того, что вы говорили, – сказал Авни, и его пассажир удивленно взглянул на него.

– Мне как раз показалось, что встреча удалась. Она меня удивила. Хороший написала рассказ. Надеюсь, это не будет неправильно понято из-за того, что я там наговорил.

Когда они подъехали к перекрестку Маарив, Зеев вместо того, чтобы продолжить ехать прямо, повернул направо, на Дерех Ицхак Саде.

– Неважно, как дальше, – сказал Розен, – развернетесь где-нибудь. Только вы сильно удлинили себе путь. Можете высадить меня здесь… А когда вы что-нибудь прочтете? Я к вам в классе не обращаюсь, потому что не хочу давить.

Зеев жаждал поведать ему, что он чувствует, рассказать, что вот-вот, наконец-то, спустя годы кое-что напишет. Он увидел перед глазами лицо Офера, каким видел его в последний раз, и подумал, как его описать. Эти намечающиеся усики, этот смущенный смех. Уже три дня он знал, что напишет, но все еще не ухватил нужных слов – они крутились где-то на кончике его языка.

– Думаю, что на этой неделе и напишу, – сказал Авни. – Я вроде нашел свою тему. С вашей помощью.

Но Михаэль состорожничал и промолчал. Не спросил ни слова.

– А как вы? Сейчас что-нибудь пишете? – поинтересовался Зеев.

Они стояли у светофора. Розен вздохнул. Его длинные ноги с трудом умещались в маленькой машинке.

– Я пишу всегда, – сказал он. – Но, думаю, вот уже месяцы я не писал ничего, что смог бы предъявить читателю и опубликовать. Потому и согласился проводить семинар. Я надеюсь, что он поможет мне разрешить что-то и в моей собственной работе.