Метод Нострадамуса

Не в деньгах дело, а в бумагах, и не в бумагах даже, а в методе Нострадамуса. Овладеть этим методом, загрузить его в Юргена, как в компьютер и, манипулируя этим ученым болваном, точь-в-точь, как хорошим компьютером, показать всем на свете, кто таков на самом деле Алик Жуковицкий. Что? Кто сказал — маньяк? Налейте ему, он правильно говорит. Фокус в том, ребята, что все сколько-нибудь стоящие дела совершаются именно маньяками — то есть теми, кого вы, бараны, привыкли так называть. Теми, кто, избрав цель, ломится к ней через все преграды, крушит стены голыми руками, ни черта не боится и никого не жалеет, в том числе и себя. Один режет баб в темных переулках, а другой перекраивает карту мира. Так вот, первого вы называете маньяком, а второго — великим человеком. Почему? Потому, что он пролил больше крови? На самом деле, так оно и есть, только вы этого никогда не признаете. Тогда скажем так: он велик потому, что, проливая кровь, преследовал великие цели. Так лучше? Ну, еще бы!

Но вот Гитлера, например, несмотря на огромное количество пролитой им крови, а также великие цели, которые он не только преследовал, но и почти что достиг, вы полагаете чудовищем и маньяком. Вопрос: почему? Ответ: потому, что ему не повезло. Победитель всегда прав, его не судят. Судят побежденного. И уж тогда он у вас, конечно, становится маньяком.

Из этого следует, что цель оправдывает средства. Не всегда, заметьте, а лишь тогда, когда эта цель достигнута. Значит, если сейчас, во-первых, плюнуть на налоговую, а заодно и на перспективу потерять депутатский мандат, запустить руку в кубышку и бросить все силы и средства на поиск этого хитрого подонка, дело может выгореть. Только искать надо очень быстро — действовать, а не сидеть в обнимку с бутылкой. А то ведь у нас как? Потерял депутатский мандат — значит, потерял неприкосновенность. А из тех, кому не терпится к тебе, так сказать, прикоснуться, давно уже выстроилась километровая очередь. И кого в ней только нет! Налоговая полиция, братва, менты и даже ФСБ в лице генерала Потапчука, ни дна ему, ни покрышки…

Альберт Витальевич снова поднес к губам горлышко, но передумал и поставил бутылку на стол. Решение прекратить валять дурака, принять горячий душ и выпить ведро черного кофе окончательно созрело в его мозгу, и как раз в этот момент на столе зазвонил телефон.

Вообще-то, на протяжении этих полутора суток телефон принимался звонить неоднократно. Жуковицкий был из тех людей, которые постоянно кому-то нужны, так что заливистые трели одного, двух, а то и сразу нескольких телефонов давно стали привычными. Считая звонки, Альберт Витальевич смутно припомнил, что за время запоя уже несколько раз собирался оборвать телефонный шнур, чтобы беспрепятственно упиваться горем — ну, и виски, разумеется. Но это был радиотелефон; оборвать шнур ему не было никакой возможности, надо было искать базу, а где она находится, Жуковицкий, грешным делом, позабыл. Открыть крышку аккумуляторного отсека у него не получилось, а просто шваркнуть аппарат об стенку он пожалел. Пришла ему в голову пьяная, юродская мысль, показавшаяся в тот момент очень значительной: человек, только что потерявший пятьдесят миллионов долларов, не может себе позволить швыряться дорогими японскими телефонами.

Наконец он сообразил, что аппарат можно было просто выключить одним нажатием кнопки. И то, что к нему вернулась способность думать, показалось ему добрым знаком, свидетельствующим о том, что он действительно начинает приходить в себя и даже, черт возьми, трезветь.

Протянув руку, Альберт Витальевич взял со стола увесистую черную трубку с пластиковым отростком антенны и нажал клавишу соединения. Звонить ему мог кто угодно, в том числе и те, с кем он не захотел бы разговаривать даже в лучшие времена. Но внезапно возникшее ощущение важности этого звонка не проходило, и он коротко бросил в микрофон:

— Слушаю.

Оказалось, что говорить ему трудно. Язык заплетался, губы не слушались, но уже не от опьянения, а просто потому, что он молчал без малого тридцать шесть часов — не с кем ему тут было говорить, да, собственно, и не о чем.

— Пьешь, сынок? — раздался в трубке насмешливый голос.

Жуковицкий подскочил и сел прямо, будто аршин проглотил. Остатки хмеля улетучились в мгновение ока. Он узнал этот голос, и у него даже дух перехватило от подобной наглости. Ах ты, сукин сын! Еще и издеваешься?!

— С горя пить — последнее дело, — все с той же насмешливой, деланно сочувственной интонацией продолжал голос. — Странно, я думал, ты крепче.

— Не твое собачье дело, — состроив пару жутких гримас, чтобы размять онемевшие мышцы лица, прорычал Альберт Витальевич. — Ты учти, паскуда, я тебя из-под земли достану. Не успокоюсь, пока тебя, падлу, не закопаю. Кровавыми слезами умоешься, подонок! Пожалеешь, что на свет родился…

— Тихо, тихо.