Метод Нострадамуса

Глеб проверил на прочность узел веревки, которая туго стягивала тяжелую стопку картонных папок, бегло осмотрел вторую стопку, подхватил обе и, держа слегка на отлете, как полные ведра, понес по проходу между стеллажами.

Стеллажи были почти пусты, что придавало огромному помещению очень непривычный вид. Если раньше справа и слева виднелись только корешки папок и ничего, кроме них, то теперь разгороженный металлическими полками подземный зал просматривался насквозь, от стены до стены, и это действительно выглядело очень непривычно. Повсюду, в том числе и под ногами, белели оброненные в спешке листы бумаги, которые никто не собирался подбирать, а в дальнем конце помещения, похоронив под собой стол Ефима Моисеевича, громоздились стены, башни, бастионы, груды, завалы все тех же картонных папок, связанных в такие же пачки, как те, которые сейчас оттягивали Глебу обе руки. Где-то там, в запутанном картонном лабиринте, сейчас находился Ефим Моисеевич. Старик, по идее, должен был заниматься сортировкой и упаковкой предварительно отобранных архивных материалов — даже того, что, как выразился Иван Яковлевич, еще можно было использовать (например, для политического шантажа), оказалось слишком много для несчастных трех грузовиков. На деле же Ефим Моисеевич, скорее всего, просто бесцельно бродил среди своих богатств, трогая их, перебирая и беря в руки только затем, чтобы тут же рассеянно уронить на пол. Этот переезд за каких-нибудь двое суток состарил его лет на двадцать. Двигался он теперь медленно, неуверенной старческой походкой, и при ходьбе так шаркал ногами, что это шарканье временами начинало казаться Глебу нарочитым. По правде говоря, Сиверов побаивался, как бы старика от всех этих огорчительных волнений не хватил удар.

Водрузив свою ношу на верх шаткой картонной башни, Слепой прихватил со стеллажа моток прочного нейлонового шнура (он уже не помнил, который по счету) и отправился за новой порцией. Он и сам порядком устал за эти двое суток, в течение которых ему удалось вздремнуть от силы часа четыре в общей сложности, и теперь ощущал почти непреодолимое желание, подобно Ефиму Моисеевичу, подволакивать ноги и шаркать подошвами при ходьбе. Помимо всего прочего, выполняемая работа представлялась ему совершенно бессмысленной, особенно теперь, за час-другой до прибытия грузовиков. Как говорится, не наелся — не налижешься. А вот еще один подходящий к случаю перл народной мудрости: перед смертью не надышишься…

Он оглянулся через плечо. Старика нигде не было видно, и даже возня, по звуку которой Глеб определял его местонахождение, прекратилась. Сиверова опять посетила тревожная мысль о сердечном приступе, но тут где-то в недрах картонного лабиринта с шорохом и дробным стуком посыпались папки, а затем раздался голос Ефима Моисеевича. Старик говорил на иврите — вернее, не говорил, а ругался, потому что те немногие слова, которые Глебу доводилось слышать раньше — «поц», «тохес», «шлимазл», — и смысл которых был ему известен, являлись, несомненно, ругательными. Да и произносились они с соответствующей энергичной интонацией, так что о драгоценном здоровье Ефима Моисеевича пока можно было не беспокоиться.

Сиверов вернулся к полке, которую опустошал в течение последнего часа, и принялся без разбора собирать папки в стопку, укладывая их по две в ряд крест-накрест, как кирпичи — ряд вдоль, ряд поперек, и снова вдоль, и опять поперек… Эта стопка получилась у него чуть повыше двух предыдущих, а те, в свою очередь, были выше стопок, которые Глеб связал до них. По мере того, как отведенное им на сборы время истекало, Сиверов с каждой новой ходкой старался унести побольше, хотя и понимал, что это пустая трата времени и сил — увезти все, что Ефим Моисеевич пожалел отправить в печку, в любом случае не удастся. Три грузовика, будь это хоть большегрузные фуры, были просто несопоставимы с гигантским объемом хранившегося в этом подземелье бумажного хлама. А это, в свою очередь, опять наводило на мысль, что вся катавасия с переездом затеяна исключительно для отвода глаз. Так что многомудрые рассуждения Сиверова по поводу бронежилета, так удачно надетого Ефимом Моисеевичем в день налета на хранилище, похоже, можно было с чистой совестью спустить в канализацию. Туда им и дорога…

«Значит, все-таки Корнев, — думал Глеб, туго стягивая стопку веревкой. — Не выдержало генеральское сердечко, дрогнуло от соседства таких богатств… Ну, правильно. Ведь пропадает же добро! На миллионы — нет, на миллиарды добра лежит без дела и потихонечку приходит в полную негодность. Еще десять-двадцать лет, и девяносто процентов хранящейся здесь информации станут представлять лишь исторический интерес — хорошо, если пригодятся для написания диссертации какому-нибудь аспирантику… Понять Ивана Яковлевича можно, да и организовать всю эту комбинацию ему было как-нибудь полегче, чем запертому в подземелье старому книжному червю…»