Метод Нострадамуса

— А также проводников вагонов дальнего следования, — в тон ему добавил Иван Яковлевич и, хохотнув, осторожно хлопнул Глеба по плечу мясистой короткопалой ладонью. — Молодец, сынок, чувства юмора не теряешь. Значит, сработаемся!

Сиверов промолчал, хотя испытывал по этому поводу серьезные сомнения. Он по-прежнему ничего не понимал, хотя в последнее время кое-что начало, наконец, проясняться.

На улице вовсю светило солнце, стоял яркий июньский полдень, и прежде, чем выйти из затемненного тонированными стеклами салона на слепящий дневной свет, Глеб вынул из мягкого кожаного футляра темные очки и привычно нацепил их на нос.

Очки еще в госпитале передал ему Иван Яковлевич. Передал без каких бы то ни было комментариев — просто протянул футляр, сказавши: «Это тебе». Между тем, выслушать хоть какой-то комментарий по этому поводу Глеб не отказался бы, поскольку это были его собственные запасные очки, хранившиеся дома, в выдвижном ящике книжного шкафа. Их ему подарила в прошлом году Ирина. Это были те самые очки, а не их копия: Глеб убедился в этом, обнаружив на левой дужке знакомую царапинку.

Вряд ли Иван Яковлевич был знаком с Ириной Быстрицкой; скорее уж с генералом Потапчуком. Это означало, что Федор Филиппович помнит о Глебе, знает, где он находится и что с ним случилось, не переменил своего к нему отношения, но в силу каких-то известных только ему причин пока не считает возможным войти в личный контакт. Памятуя о происшествии у Белорусского вокзала, Глеб мог предположить, что это были за причины.

Еще это, по всей видимости, означало, что Федор Филиппович встречался с Ириной и, надо полагать, постарался как-то ее успокоить по поводу затянувшегося отсутствия мужа. Впрочем, с таким же успехом появление на сцене знакомых очков в комплекте с незнакомым лысым колобком по имени Иван Яковлевич могло означать и что-нибудь другое, не столь утешительное и столь же вероятное. «Поживем — увидим», — решил Глеб и, поправив на переносице очки, вышел из машины.

Вопреки ожиданиям, Иван Яковлевич повел его не к парадному входу, а куда-то вправо, вдоль загороженного серыми колоннами фасада, за угол, где в глубине, отступив от улицы метров на десять, высился трехметровый кирпичный забор. Над ним виднелась какая-то побитая ржавчиной железная крыша, а дальше торчала, вонзаясь в небо сужающимся кверху закопченным пальцем, кирпичная труба котельной. Несмотря на теплую и даже жаркую погоду, из трубы ленивыми толчками выбивался жидковатый черный дымок. На глазах у Глеба дым повалил гуще. Потом глухие железные ворота в заборе вдруг распахнулись, издав царапающий нервы протяжный ржавый скрип, и оттуда, клокоча движком, выкатился пыльный грузовик. Лязгая разболтанными бортами и воняя выхлопными газами, он медленно прополз мимо, притормозил у выезда на улицу, перевалился через образовавшуюся в этом месте выбоину, повернул направо, с ревом газанул и скрылся за углом. Когда Глеб снова посмотрел на ворота, те уже были закрыты; из трубы котельной, постепенно редея, все так же валил черный дым.

Примерно на полпути между углом здания и кирпичным забором к стене клуба была прилеплена узкая деревянная пристройка, представлявшая собой обшитый досками и накрытый сверху односкатной крышей лестничный марш, ведущий на второй этаж. Над входом в этот архитектурный нонсенс горела забытая электрическая лампочка в пыльном матовом плафоне, а справа от двери к щелястым доскам была привинчена стеклянная табличка, извещавшая о том, что данное нелепое сооружение служит входом в библиотеку Дворца культуры железнодорожников.

— Как самочувствие, сынок? — поинтересовался Иван Яковлевич.

— Как у Алисы в Стране Чудес, — признался Сиверов, — «чем дальше, тем страньше».

Иван Яковлевич снова рассмеялся, показав крепкие, желтые от табака зубы.

— Погоди, это только начало! — воскликнул он. — Помнишь, как у Александр Сергеича? О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух… Ну, пошли, что ли?

Под ногами была голая, утоптанная до каменной твердости глинистая земля, местами поросшая жесткой курчавой травкой. За углом пристройки, в траве, которая здесь была немного гуще, среди пестрого мусора лежал, распространяя тяжелый смрад, труп раздавленной колесами полосатой кошки. Над падалью сыто жужжали жирные сине-зеленые мухи. «Какого дьявола я тут делаю?» — уже не в первый раз подумал Глеб. Все вокруг было буквально пропитано тяжелой провинциальной скукой и глухой безысходностью. Представив на мгновение, что ему предстоит прожить в этом славном местечке остаток жизни, Сиверов ощутил острое желание развернуться на сто восемьдесят градусов и бежать со всех ног, куда глаза глядят.

Впрочем, в какую сторону ни беги, пуля все равно догонит. В очередной раз осознав этот простенький и неутешительный факт, он покорно двинулся за Иваном Яковлевичем к облупленной коричневой двери, над которой бледно и ненужно светилась забытая лампочка.